Мороз крепчал. Пронзительно верещал снег под широкими осиновыми досками днища саней. Мохнатая кобыла время от времени всхрапывала, выпуская облака пара из широких заиндевевших ноздрей. Укрытый медвежьей полостью Прокша зябко поёжился. Ушло то время, когда он был молод, и горячая кровь согревала могучее тело. Теперь он стар, уже девятый десяток лет разменял намедни. Болят суставы, тянут жилы сырость и старые раны. Но разум его светел и могуч по-прежнему. Отговаривали его бабки-вещуньи, потворы и кобники, но не смог ведун усидеть на месте, на тёплой лежанке. Слишком важно было откровение Велесово, что пришло к нему во вторую седмицу просинца[1]. Будь что попроще, послал бы вместо себя баяна Векшу, но дело оказалось слишком важным, чтобы слова можно было доверить кому-то молодшему и по возрасту, и по иерархии. Не всякого волхвы славянские слушать станут. А уж тем более решение своё выносить. А от нынешнего слова судьбы народов зависят. И судьба их. Дадут добро старшие волхвы – изменится история рода славянского. Не дадут – наступит лихая година, и канут в небытие племена. Примет в себя мать-земля погосты и городки, могилы и жертвенники. Истлеют заброшенными изваяния Стрибога и Перуна, Мокоши и Берегини. Не принесёт удачливый охотник подношение Диване, уважаемой супруге Святобора, покровителя лесов, коими богата словенская земля. И Лада, мать всех богов, истлеет, покинутая своими народами, коих не сумела сохранить на лике своём…
– Подъезжаем, господине… – обернулся правящий лошадью отрок, ходящий в учениках у облакопрогонителя Малюты, дальнего родственника Прокши.
Старик открыл неожиданно яркие глаза и сурово кивнул. Юноша невольно передёрнул плечами, словно ему стало холодно. Уж больно не вязались пронзительно-синие, словно у молодого мужчины, глаза с выдубленным солнцем и ветрами, иссечённым глубокими морщинами лицом. Это был знаменитый на всю округу ведун, переживший столько, что ни один баян не в силах измыслить, видавший и неведомые народы, и чудеса заморские, и прошедший не одну битву рядом с воями. Но некогда возгордился молодой славянин силой и ловкостью и не поклонился Перуну, не дал жертву после удачного похода. Люто наказал его буйный бог: зимой, в бою кулачном, поскользнулся на наледи муж, ударился спиной о бугорок, крошечный вроде, и больше не поднялся. Отнялись ноги, отказались ходить. Навсегда отказались. Чего только не делали с воином, как не врачевали – бесполезно. Высохли обе ноги, стали, словно палки, худыми да тонкими. Понял тогда лишь Прокша, что обидел бога. Молил его о пощаде, но Перун своё решение никогда не меняет. Скажет – умрёшь. И сложишь свою голову, как бы ни старался её сохранить. Так и тут, не стал Перун возвращать умение ходить бывшему воину. Дал ему взамен другой дар, ведовской. Посылал к калике видения, в коих рассказывал, что будет. Честно посылал. Без обмана и морока. Словно через чистый тонкий лёд речной видел Прокша, что случиться должно вскоре. И ни разу предсказания ведуна не обманули славян. Всегда сбывались.
Разное изрекал Прокша. Когда хорошее, когда плохое. Не скрывал, за кем навий Чернобог придёт, а кому Лада улыбнётся. Честен был. За что снискал уважение поначалу у воинов, затем и у жрецов. А ныне везут Прокшу на Большой собор – волхвам он должен своё слово изречь. И как примут те слово, такой и будет судьба мира…
– Тпру! – натянул поводья юноша, останавливая кобылку перед высоким, чуть не в три человеческих роста, частоколом.
