Наверное, свою историю я могла бы начать отсюда, от Хелл-холла, где из тьмы рождались все мои чудесные планы. Но правильнее всё же, я думаю, будет вернуться к самому-самому началу или, уж во всяком случае, достаточно далеко назад, чтобы вы лучше смогли понять, что сделало меня такой, какой я стала. Не сомневаюсь, что всем вам хорошо известна история о тех щенках и тех проклятых далматинцах, а также их совершенно неинтересных, серых хозяевах, Роджере и Аните. Уверена также, что все вы как один переживали за них и болели против меня. Ну ещё бы! Ведь я монстр, чудовище, «женщина-дьявол» в натуральных мехах! Но даже если это так, то разве не имею я права сама рассказать о себе? Разве не знаю я историю своей собственной жизни лучше, чем кто-либо ещё? Причём это будет самая правдивая, самая настоящая история, уверяю вас! И потрясающая, да-да, потрясающая, можете мне поверить! Итак, давайте начинать. Маэстро, сыграйте марш! На сцену выхожу я, Круэлла де Виль!
Тикают часики, крутят свои стрелочки назад. Тик-так, тик-так, и вот, мои дорогие, мне снова одиннадцать лет, и я живу в особняке моих родителей. Вы готовы пуститься вместе со мною в путь? Готовы? Тогда, как говорится, пристегните ремни, потому что гонка будет сумасшедшей. Бешеной будет гонка.
Итак, я жила тогда со своими мамой и папой в доме на Белгрейв-сквер. Это был огромный особняк – серый, мрачный, но вместе с тем величественный, с четырьмя массивными колоннами, на которые опиралась выходившая на площадь терраса. С неё было видно, как суетится вдали лондонская чернь, от которой мы были надёжно отрезаны. Мы жили на правильной стороне площади, в своём собственном тихом и уютном мирке, окружённом тенистыми парками и зеркальными прудами. В мирке, который принадлежал только нам одним.
Нет, разумеется, в нём мог иногда попасться на глаза слуга, полирующий медную ручку на крыльце, или сердитая нянька, волочащая за собой по парку отвратительного визжащего ребёнка. Мелькали изредка где-то на заднем плане неряшливые старухи, торговавшие фиалками на той стороне площади, кричащие мальчишки-газетчики и вечно спешащие мальчишки-рассыльные, но все они оставались для нас совершенно безликими, почти невидимыми.
Для меня они, во всяком случае, настоящими людьми не были никогда. Так, размытые серые тени, не более того.
Да и наши собственные слуги скорее походили не на людей, а на безмолвные привидения, появлявшиеся из небытия только тогда, когда нам было что-то от них нужно. Так что настоящими людьми они для меня тоже не были. Живыми, настоящими были только мама и папа. Ну, и я сама, конечно, а как же!
Впрочем, некоторые из наших слуг всё же казались мне чуть более реальными, чем остальные. Они постоянно мелькали у меня перед глазами и были, пожалуй, уже не совсем слугами, а скорее кем-то средним между прислугой и младшим членом семьи. Но к ним мы вернёмся позднее, когда придёт время.
Как же сильно я любила мою маму, и моего папу, и наш огромный дом с его хрустальными люстрами, роскошными обоями и полированными, накрытыми экзотическими коврами паркетными полами! А вы знаете, я, пожалуй, любила даже наших похожих на молчаливые привидения слуг, неслышно сновавших по дому и готовых исполнить любую нашу прихоть. Они всегда были здесь, рядом. Невидимые, готовые материализоваться по первому звону моего колокольчика.
Наш прекрасный особняк до сих пор остаётся одним из самых ярких моих воспоминаний, он, словно магнит, тянет меня возвратиться туда, назад. С невероятной, непреодолимой тягой! Кажется, я всё могу отдать, лишь бы вновь оказаться под надёжной защитой его стен, вновь погрузиться в безоблачное счастье моего детства, в те времена, когда всё в жизни казалось таким простым и ясным. Как много лучших моих дней я провела в этом доме! Они до сих пор живут в моей памяти, не дают покоя, вызывая порой чувство сладкой тоски. Ностальгией называется эта болезнь, ностальгией.
