«И насадил Господь Бог рай в Эдеме.» (Бытие, гл. 2)
Антон проснулся на веранде детского сада.
Сквозь покрытую тёмным лаком, деревянную решётку боковой стенки, из верхнего угла, в опухшее, от вчерашнего загула лицо светило солнце. На крыше из волнистого шифера шумели птицы, вероятно и разбудившие его своим карканьем и свистом.
Разорались, чтоб вас, раздраженно подумал Антон, с трудом поднимая с жёсткой лавки затёкшее тело. Куда это меня занесло, мелькнула в слабо соображающей с похмелья голове мысль, когда сел, подавленно глядя на разукрашенные разноцветной краской деревянные домики, беседки, карусели, песочницы и неуклюжие фигуры гномов в человеческий рост. Голова у парня после мутного, тяжёлого сна, гудела как монастырский колокол, сердце толкалось в рёбра, во рту вспухала густая, как резиновый клей, слюна, шибая в нос вонючим перегаром.
Пивка бы, с тоской подумал Антон, с отвращением выплёвывая зеленовато-красный сгусток слизи с привкусом крови, достал из кармана джинсовой куртки мятую пачку примы, выудил дрожащими руками изжёванную, с наполовину высыпавшимся табаком сигаретину, законопатил её пальцем с одной стороны, чтобы не высыпался последний табак, с отвращением сунул в рот, нашарил зажигалку в другом кармане и, с остервенением стал чиркать. По закону подлости зажигалка не хотела давать огонёк, только где-то после сорокового щелчка, когда он чуть не до крови стёр палец, наконец выбросила хилый сине-жёлтый язычок пламени, и Антон торопясь затянулся, боясь, как бы он не погас, затянулся так, что в рот попали табачинки вместе с вонючим тяжёлым дымом. Он закашлялся и стал отплёвываться – на глазах выступили слёзы. Как только эти кретины – жалкие табачные наркоманы, курят эту шнягу, особенно с «угара», с отчаянием подумал парень. Всё, надо с понедельника завязывать, – да ну и в менингит тех шелудивых барбосов. (Это была одна из его абстрактных присказок.)
И как я в таком состоянии пойду на работу, думал он, с омерзением затягиваясь гнусной сигареткой, от которой ему не становилось легче, скорее по привычке, пытаясь сложить из разрозненных фрагментов, хаотично всплывающих в памяти, картину вчерашнего вечера…
Начиналось, как и бывает в таких случаях, всё чук и банфлайер. (Т.е. замечательно.) Получив аванс за май (несмотря на то, что в здешних широтах уже цвёл июль), они с Серёгой, едва выйдя из проходной завода, где работали в разных цехах, взяли бутылку самогонки на квартире у одной знакомой хабалки, занимающейся незаконной продажей низкокачественного алкоголя для малоимущих граждан – без пяти минут потенциальных обитателей улиц, подворотен, подвалов, теплотрасс, и живущей в хрущёвке, в пяти минутах ходьбы от завода, и выпили её в скверике на лавочке, около гипсового постамента девушки с веслом. У несчастной девушки (даже из гипса), обречённой неизвестным бездарным скульптором ещё советской эпохи (отнюдь, не Роденом), стоять месяцами, годами и десятилетиями под жарой, проливными дождями и снегом, от всех неприятностей и капризов погоды, отшелушивался верхний слой потемневшего гипсового тела, особенно на руках, животе и бедрах, словно на гипс накладывали ещё и известку, типа косметического ремонта, был отколот нос и отбита правая ступня – из неё торчала ржавая арматура. (Серёгу, после первых ста грамм, всегда, сколько они не выпивали на этой лавочке, умиляла до слёз разбитая ступня гипсовой девушки, и он даже её гладил рукой в припадке жалости, называя гипсовую пловчиху Галей, когда не было поблизости людей, уверяя товарища, что она похожа как две капли воды на его доармейскую любовь, которая вышла замуж, когда он отдавал долг Родине в Забайкальском военном округе, хотя Антон, как его друг чуть ли не с первого класса, точно знал, что у Серёги до Армии не было никакой девушки, и даже намёка на неё не было.
