«Хватит делать дураков из российских мужиков!». (Л. Филатов. Про Федота-стрельца, удалого молодца).
За полгода зима надоела до самых чертиков. И как иначе, если жизнь в деревне в это время едва теплится, народ вяло шевелится, да и то, если очень допечет. Почитай, одна молодежь и находит поводы, чтобы гулять да веселиться. Для людей же с заботами зимой не до веселья. Зимой для них не жизнь, а ее ожидание. Хорошо ещё морозы в последние годы на убыль пошли. Правда, от этого земляки хилыми сделались, изнежились, к слякоти привыкли. Даже подумывают, скорее по недомыслию, будто впредь всегда так будет.
Впрочем, бог с ней, с зимой! Нынче и весна-то совсем странная, больно уж робкая. Раньше бывало, как лед на всю округу загрохочет, так местные крестятся! Впрочем, недели через две, ну, три от силы, любая весна всё равно уходит из наших мест. Лишь на календаре и значится. Оно и понятно! Как той весне устоять под натиском здешнего лета?
Теперь Тимофей, даже вдали от воды, ежился из-за ледяного ветра и, мучаясь, подыскивал слова, способные выразить нахлынувшую неудовлетворенность нынешней весной. Однако фраза, по его же мнению, получалась корявой и неубедительной:
– Срамота, а не ледоход! Поглядеть не на что стало, ёлкин дрын!
Он еще посидел без цели, лениво вглядываясь вдаль, потом разглядел что-то у воды и оживился:
– Беда, что ли какая? Земляки на берегу скопились, ёлкин дрын!
Тимофей в прошлом году разменял пятый десяток, почти не покидая родную деревню Петрушково. Разве что на Северном флоте честно отслужил в своё время. День в день, положенные тогда четыре года. Однако дома, где и стены помогать должны, судьба его не только не жаловала, но даже изъездила вдоль да поперек. И пакостила всякий раз столь безжалостно, что земляки меж собою изумлялись, как же стойко переносил Тимофей очередные неурядицы и беды, не озлобляясь, не перекидывая на других свалившееся на него зло, не вымещая ни на ком свои обиды.
Чего греха таить, местные мужики, побывав и в менее сложных передрягах, в последующем не обременяли совесть лишними терзаниями, впредь оберегая лишь собственные нервы, и расчетливо не замечали ту колею, которую своей же черствостью безжалостно пробивали в чужих душах. Известное оправдание, будто своя рубаха ближе к телу, вытекавшее из печального опыта неудачников, становилось устойчивой нормой их поведения! «Себе на уме», осуждали их более совестливые земляки, но сказать такое о Тимофее не посмел бы никто. Деревенская общественность признавала за ним исключительную, прямо-таки, ненормальную отзывчивость на чужие нужды и беды.
– Святой ведь мужик, – судачили иной раз бабы. – Работящий, негулящий! Не пьет, не бьет! Повезло-то бабе! А Катерина не угомонится! Несуразная баба! Ей на мужика молиться день и ночь, а она его изводит. Тимофей, видно, крепко любит, если все её чудачества терпит, даже не взбрыкнет в ответ никогда… Впрочем, мудрецам давно известно – бабья дурь сама собой наружу не выходит… Ей повод нужен! А уж тогда – только держись!
Деревня, в которой Тимофей доживал свой век, лет двести как неразлучна с Волгой. И хотя обосновалась она на левом берегу, на пологом, всё равно не подтапливается. Такие места церквам раньше доставались, чтобы видать их отовсюду. А тут – на тебе – Петрушково обосновалось! С какой стороны ни глянь, а на божий дар не тянет! Зато теперь без нужды петрушковцам своих предков винить! Умели они выбирать, умели и строить! Вообще, основательно тогда люди обживались!
С той поры и потянулись вдоль берега ладные деревенские срубы, стоящие беспорядочно, не в линеечку, а вдоль и поперек. До воды от каждой рукой подать, лес недалече, половодье щадит всякий год. Благодать! Но без распутицы и тут не обходилось. Непролазная грязь, по которой ни в телеге, ни пешком, не окунувшись по колено, никуда бывает не пробраться!
