В тишину леса улетел хриплый протяжный сигнал. Застучали вагонные сцепы. Паровоз, задохнувшись от напряжения, окутался тучей рваного пара и, выбрасывая из трубы черные клубы дыма, со скрежетом, скрипами неторопливо набирал ход. Последний вагон, уходя за поворот, мигнул красными огнями и скрылся. Плотный шум, наполнявший лес, затихал в непроглядной дали.
Кругом чернел густой лес. Снег сошел, природа только начала пробуждаться. Земля, напоенная влагой, сбрасывала последние оковы зимы, оживала; в воздухе туманного утра пахло сыростью, прелыми листьями, талой землей.
Мы надели за спины свои котомки и пошли через поле от железнодорожного переезда к родной деревне, ее середине – Мочалиной горе. Впереди бабушка, за нею наша семья – мама, тетя, два старших брата.
С горы открылась неширокая округа, разделенная извилистой рекой на две части: низменную – в нее переходил правый пологий берег, и возвышенную левую с гребнем высокого, заросшего деревьями оврага. С обеих сторон к реке тянулись узкие ленты ольховых зарослей – в них бежали тихие ручьи; виднелись перелески, отдельные деревья. Здесь до войны была наша деревня, в сотню изб, с дворовыми постройками, с разбросанными повсюду картофельными, ржаными полями, стогами сена, скирдами соломы.
Но теперь ничего этого не было. На месте сгоревших домов высились черные трубы печей, а усадьбы заросли высоким, в рост человека, густым бурьяном из лопуха и крапивы. На бревенчатой мостовой, вдоль нее, валялись разные ящики, колеса, каски, ленты патронов, снарядные гильзы, разный хлам. Вокруг тишина, лишь кричали над нами большие черные птицы, стаями летавшие вдоль деревни и над горой.
Внизу шумела река. На другой ее стороне, за узкой полосой деревьев по гребню оврага – волнистые поля, бурые, разбухшие, и дальше – темная стена уходящего вдаль леса.
Мы стояли и смотрели. На лицах моих родных – слезы. После понял я, что значили они тогда, сколько было в них боли, радости, счастья. И воспоминаний о всем пережитом – о страхе перед внезапно ворвавшейся войной, тревоге за судьбу, жизнь детей, о надвигающихся лишениях, о прошедших мытарствах и голоде, страданиях от потерь близких; и ощущения радости настоящего, что все это осталось позади, не вернется вновь, и только боль утрат долго еще будет тревожить сердце.
Как ждали мы этот день, и вот мы в своей деревне, в родном гнезде, откуда нас выгнала война, где знаем каждый уголок поля, леса, реки со всеми их милыми, только нам знакомыми прелестями, чудесными тайнами, от которых трепещет сердце и радуется душа; деревни пока мертвой, бездомной, но которую нужно снова отстроить, возродить. Это необходимо для нашей жизни, но это также наш долг, потому что здесь наши корни, мы приросли ими к этой земле, к этим местам, а оборви их, и мы будем другими людьми, потерявшими самое дорогое в жизни – чувство Родины.
Бабушка перекрестилась, сказала: «Здравствуй, родная, – обернула к нам влажное лицо, улыбнулась, – ничего, теперь-то как-нибудь, теперь-то мы дома».
Начинать на пустом месте было тогда непросто. Не хватало продуктов питания, самого необходимого, но все это было уже испытано раньше, пройдено за долгие годы войны, потому было привычным, а уверенность, что будущее теперь в наших руках, наполняла силами, радостью труда, помогала забывать все невзгоды.
Поселились в землянке у колодца, на уклоне к реке, рядом с дорогой. Колодец был глубокий, темный, его замшелый, бревенчатый сруб блестел зеленью плесени, а на дне, в холодной прозрачной воде жили лягушки. Их блестящие, черно-коричневые головы всегда торчали из воды у стен сруба.
Вскоре мама нашла работу во Мге и через день ходила туда за шесть километров по железной дороге. Потом ей удалось устроиться ночевать в землянке, где жила еще одна семья. Мы с бабушкой ее навещали иногда. Тетя работа путевым обходчиком; ей отвели участок по три километра в оба конца, и она ежедневно его обходила с трехцветным фонарем, также и темными ночами, что было тогда небезопасно из-за волков, осмелевших без людей настолько, что они иногда забегали даже в деревню.
