Бурый сидел на лавке, прикрыв глаза. Но все равно видел и стол, и чашку с зельем, и свою беспалую руку на черной столешнице. А кабы и не видел…
Черные стены, черные руки, черное зелье… Все черное.
Всегда черное. Черная изба, где жил мальчонкой. Черные растрескавшиеся бревна, черный, клочьями, мох.
Такой путь. Такая слава. Черная.
Жалел ли он? Нет. Теперь – нет.
Кому-то должно стоять между Явью и Навью. Тяжко, но любо. И любо знать, что ты не колдун-кощун, бормотун заклятий, варщик зелий. Когда ты – Сам. Когда ты – Бурый.
Добра ушедшему за Кромку Дедке, что углядел его среди прочих и не погубил: вылепил, выковал, как куют меч из крицы болотной руды.
Бурый улыбнулся. Он редко улыбался. А кто видел его улыбку, не улыбался в ответ – вздрагивал. Но тут как не улыбнуться. Все черное, а он – Бурый.
Вспомнилось давешнее. То, как продали его еще мальчонкой страшному ведуну…
Рядились батька с ведуном не на подворье, за воротами. И Малец тут же стоял. Не разумел ничего. Не понимал: почему с гостем – на улице?
А вот батька знал, верней, думал, что знал. Смердье поверье: кто колдуна на подворье пустит – беду накличет.
Знал не знал, а, как углядел Малец Дедку, сердечко в пятки ушло. До того перепугался, что ручонку из батькиной ладони выдернул и дал бы деру, да пойман был за вихры. Пойман и вытолкнут наперед.
Ох и страшный Дедко. Сутулый, ручищи мало не по земле метут, космы – шерсть медвежья, рожа, что блин. От оберегов страшных шея гнется. Ясно, чужак! А уж глазищи! Чисто прижмурившийся филин. У людей таких не бывает…
– Этот? – Батя отвесил Мальцу подзатыльник.
– Угу, – проскрипел чужак. – Уговор?
В заскорузлой, как сухая земля, ладони блеснуло серебро.
– Уговор, – сипло дохнул батя, принял монеты, оглядел подозрительно: вроде настоящие. Не колдовские.
– А то, может, еще кого возьмешь? – спросил он. – Сей шестой у меня, да не последний. Может, еще девку? До пары?
– Нет, человече, мне этот нужон… – и, помедлив, спросил: – Не жаль сынка-то?
– А чё жалеть? – Батька нахмурился. – Все одно за зиму один умрет. Может, он как раз… Бери, слышь! – Он толкнул Мальца вперед, и тут же клешнястая, без двух пальцев, лапа замкнула тощую ручонку.
– Да ты, это, хоть не убьешь его? – вдруг обеспокоился батька.
И сам тут же смутился. Уже ведь продал…
– Там поглядим, – буркнул Дедко. – Мож, и выживет.
И пошел.
Малец упирался, босые ноги елозили по мокрой траве, а колдун словно и не замечал. Шел себе и шел.
– Ну тады ладно! – крикнул вслед батька и воротился во двор.
Малец перестал сопротивляться, смирился и полушагом-полубегом потрусил рядом. Только раз, перед поворотом, оглянулся, впитал взглядом родное: кривоватый частокол с узкими воротами, пятна огородов, желтые поля подальше, дюжину овечек, каждую из которых знал поименно, младшего братца Нишку, глядящего вслед, раззявивши рот…
Глянул и заплакал.
Шли долго. Весь день. Лугами, бором, болотом. Сначала знакомым лесом, потом – чужой чащобой. Такой, что неба совсем не видать.
Чужой лес шептал и ворчал, давил и путал, трогал затылок лапками вьющейся нежити.
Дедко давно отпустил его руку, но Малец и не думал сбежать. Поспевал за Дедкой изо всех сил. Сжимал в руке Мокошев оберег: заговоренную заячью косточку, шевелил губами непрестанно: защиты просил. Вслух – боялся. Дедко услышит и осерчать может. Такие, как он, за Кромкой ходят. У них свои боги.
А может, и он теперь уже за Кромкой?
От этой мысли Малец весь по́том покрылся, замер в ужасе…
