У каждого человека есть любимое место. Этого можно не замечать, можно не думать об этом, не давать себе отчёта, но место есть обязательно. Место, это отправная точка. Талисман. В нём остаётся загадка, непознанность. К нему ты привязан, к нему тянет. Любимое, важное, отправное место, это иногда картинка на стене, иногда вой далёкого поезда. Этого нельзя объяснить, но без этого невозможно жить.
Моё место находится в глубине России. Это небольшое лесное озеро. С одной стороны густо поросшее камышами, ломкими и непролазными. С другой к нему вплотную примыкал лес, как лавина, замершая, нависшая, погружающаяся в собственное тёмное ветвистое отражение. На озере всегда есть жизнь. Птицы, рыба, трава и лихорадочный бой насекомых. Когда ветер со стороны колхозных полей, веет свежим скошенным сеном, тянет навозом. Если же порыв ударит со стороны леса, то запахи смешиваются с гудением могучих стволов, и с шорохом листвы в лицо ударяет сырость и тяжёлое, молчаливое одиночество.
Я часто сидела у озера со стороны пологого спуска. Сидела на траве или забиралась на мостки и, свесив в прохладную воду ноги, размышляла о продолжении своего путешествия.
Мостки были сделаны с усердием и исключительной тщательностью. Это были не те мостки, которые можно увидеть на любой речушке, озерце или пожарном пруде, где «рукастый» народ сколачивал доски, начиняя конструкцию килограммами гвоздей. И когда с виду мощные, тяжелые, стянутые из толстых досок, мостки всем на радость заваливались набок. Уходили «рукастые» граждане за новыми досками и новыми гвоздями. А мостки так и оставались полулежать, полуплавать в успокоившейся черной воде местного озера, пока не принимались за них мальчишечьи сердобольные ручонки, дабы хоть как-то выровнять и совершить один, но яростный прыжок в воду.
Совсем не такие были мостки на моём озере. Сделаны они были усердно, с любовью. Сделаны не из досок, а из тонких стволов деревьев. Гладко оструганы и подогнаны идеально. Ни заусенца, ни единой неровности найти на них было нельзя. В местах соединения вырезаны так точно, что гвозди здесь не требовались и не использовались.
Если говорить о себе, то я очень злая. Это правда. Я была злой с самого рождения. Я родилась и меня злил свет, лившийся из окна. Он был серый и блеклый, а окно с трещинами и грязное. Не полностью, а в углах, там, где грязь давно смешалась с очередным слоем краски, пыли, паутины и сотен фрагментов погибших на окне мух. Мне мало кто верит, но я помню палату, где родилась. Помню толстую санитарку, которую, разумеется, сразу возненавидела, и помню акушерку, с постоянно смеющимся ртом, из которого торчали тёмные недовольные зубы. До того была противная тетка, что прямо слов не найти. И ее счастье, что в те времена я слов ещё не знала.
Мне не нравился врач, и не только потому, что он был алкоголик и бабник, и даже не потому, что от него смрадно тянуло табачным перегаром. От этого запаха меня выворачивает до сих пор. Нет, он мне не нравился, потому что ждал меня на этом свете. Потому что был уверен, что он первый человек в моей жизни. Я видела это в его глазах, видела это в его движениях. Я даже помню то жадное чувство, когда я вцепилась в мамину грудь и старалась выдавить из мамочки хоть каплю яда, хоть одну фразу, из которой этому остолопу стало бы понятно, что к моему появлению на свет он имеет очень опосредованное отношение. Он худшее, что я увидела, едва картинки стали складываться в отчётливые узоры. Я требовала от мамы обозвать его или хотя бы плюнуть. Но мама… моя мама слишком мягкий человек. Всю злость, какая могла бы ей принадлежать, я видимо взяла с собой, выбираясь из тёплого счастья в серый табачный кошмар.
