Мы дружили семьями, но так уж повелось, что в гости приходили они к нам, а не наоборот. Приходили всегда ближе к вечеру – часам к пяти, мы тихо сидели на веранде и ждали их появления, их звуков.
Шур-шур шуршали листья в саду, и, даже сидя в комнате, мы слышали это знакомое и ожидаемое – шур-шур.
Они были не прихотливы в еде, но больше любили что-нибудь мясное или яйца, или молочко, не отказывались от фруктов и ягод, обожали блины, можно со сметаной – сколько положишь, всё съедят. Еду для наших гостей мы раскладывали в тарелочки и ставили в знакомые для них места.
Они приходили по одному – шур-шур, зашуршал один, потом появлялся другой, иногда их было трое, однажды пришли четверо.
Иногда наши гости могли затеять ссору между собой, тогда они смешно сопели и фыркали от возмущения.
Иногда мы делали для них фотосессию, и они охотно позировали, как настоящие фотомодели.
Поздней осенью мы устраивали для наших гостей прощальный ужин – готовили угощение, зажигали свечи на веранде и ждали, когда появится знакомое шур-шур-шуршание в опавших листьях.
Это было грустное прощание с ласковым летом и нашими друзьями – шур-шур-ёжиками.
Заходящее солнце осветило тёплым светом раздевалку младшей группы «Колокольчик» детского сада, и было в ней непривычно тихо – никто не капризничал, не желая одеваться, раздеваться, никто не искал завалившийся куда-то ботинок или носок, или варежку, никто не торопил «побыстрее, я на работу опаздываю», никто не просил «оставь мне машинку поиграть», никто не пыхтел, пытаясь застегнуть непослушную молнию на куртке, и никто даже не пел «ля-ля-ля, ля-ля-ля», прыгая на одной ножке.
Было тихо, тихо.
Мальчики и девочки, воспитательницы и нянечки ушли по домам.
На окне раздевалки, в горшке, стоял цветок с белыми, ещё не распустившимися бутонами, рядом расположилась маленькая лейка, а вдоль стен тянулись небольшие, выкрашенные в голубой цвет шкафчики, и на каждом была нарисована своя картинка – какая-нибудь ягода или фрукт, в эти шкафчики дети вешали свою одежду.
Луч солнца упал на яркую, красную вишенку, висящую на длинном стебельке с двумя зелёными листиками, вишенка качнулась и сказала:
– Моя Настя сегодня ходила по лужам, а потом бегала по земле, и, когда пришла, поставила грязные ботинки прямо в шкаф.
– А мой Саша упал, играя на улице, – вздохнула редиска, – и испачкался, потом пришёл и сразу повесил комбинезон в шкаф. И я тоже стала грязная.
– Я хочу помыться, – сказала вишенка.
– И я, – повторила, как эхо, редиска.
– Мой Миша, – произнёс красный помидор, – принёс из дома шоколадную конфету, которая растаяла, и моя верхняя полка стала вся такая сладкая и липкая, что даже неприятно.
– А мой Коля нашёл на улице камушек, – включился в разговор синий баклажан, – принёс этот камушек в раздевалку и, когда все ушли, стал рисовать им на моей стенке.
Он рисовал и приговаривал: «Каляки-маляки, каляки-маляки!»
И смеялся при этом. А мне было так больно!
– Да, да, именно больно, – согласился зелёный огурчик. – Денис вчера сломал машинку, а потом стал колесом от неё царапать мою дверцу, а колесо-то железное, я терпел, терпел… Вот, ранка осталась, – дверца с огурчиком приоткрылась, показывая израненную стенку, и чуть скрипнула, словно всплакнула.
– Моя Света сегодня карандашом подрисовывала мне лучи, как-будто я солнце, – сказал жёлтый персик, – а на соседнем шкафчике с арбузом она нарисовала листики. Ну ладно, лучи солнца могут быть красными, но у арбуза ведь не бывает красных листьев, правда?
– Мне кажется, не бывает, – синий баклажан вздохнул, вспомнив о Коле.
Так они охали и ахали, жалуясь на своих хозяев – вишенка и слива, яблоко и груша, огурчик, помидор, редиска, персик.
