1
Я никогда сюда не вернусь.
Честно, я больше не могу это выдержать. Сейчас только уберу паука из ракушки. И никогда больше сюда не вернусь. Они знают, как сильно я боюсь пауков, и поэтому издеваются. Скоро очередная стая распылённых стеклений ужаса, окружившего меня обездвиживаемостью отражений страха, покроет своими лезвлениями моё тело, и от безвыходности я решусь.
Отрываю со спины ракушку и собираюсь плакать от боли, и от обиды тоже, но уже нужно убегать, пока этот паук – кошмар всех насекомых и детей, на меня не набросился. Теперь на месте ракушки глубокая рана. Потом она превратится в шрам. Их у меня много. И я свои шрамы очень не люблю. Ведь когда я касаюсь их, они мне напоминают обо всех этих пренеприятнейших событиях.
Но ничего страшного, потом найду другую ракушку. Скрою ей и эту ранку. Ракушками я пытаюсь прятать свое тело от неизбежно болезненных связей с обступившим меня миром. Ведь я родился без экзоскелета. И всегда был очень ранимым и чувствительным. Как девочка, говорили все эти злые ребята, и смеялись надо мной. Но я сомневаюсь в правдивости их слов, ведь девочки тоже при этом смеялись. Едва ли они стали бы это делать, ощущай мы с ними одно и то же.
Сегодня я решил все записывать в жилковых узорах лиственно опадающих с моей жизни мгновений, тлейным хвостом увевающихся за мной. Так я смогу потом всё рассказать про своих обидчиков защитнице обижаемых и гонимых детей. Именно её я и собираюсь найти. Ведь я уже точно чувствую – в кончиках моих пальцев поселился суицид, и если он захватит руки полностью, то мне точно с ним не совладать. А я ведь ещё такой маленький. Она меня непременно спасет по своей бесконечной доброте. Я уверен.
Но сбежать из города крайне непросто. Его окружает он сам, бесконечными кругами самоповторений, расплывающихся волнами биений его существования.
И вот. Я самонасильственно опускаю в них распахнутость своего зрения. Захватывая себя уволакиванием в ослепление изи́скриваемыми красотой ребёнка блёстками. Срывающимися с разветрившего себя в избегании жизни её несвершения. Бесконечно носимого временем в своих токах, неспособных ворваться в его донепроницаемостьные распылённости принудительным вовлечением в свеваемые ими в существование разрозненности мира. Когда несвершению необходимо было воплощение, оно бросалось неповторимо соединявшейся для каждого случая пылью в глаза выбранных для себя облачений, и ослепляя волнами отблесков все чувства, расцветало на оставшейся от них онемевшей выбеленности вспышками ощущений, утраченных в прошлом или вневыхватываемостьных из предисчезновения непрерывно обрушивающегося будущего. Но несвершение легко находило любые ощущения среди неспособных подвластить его себе потоков времени. Оно брало тела у самых красивых и при этом несчастных детей, в обмен на осчастливливавшую их пыль. Сквозя из одного тела в другое. Сами дети при этом не умирали, только лишались своей юности в обмен на радость, украденную из жизни каждого из них её же длением.
Я и сам обменял у неё несколько кусочков своего детства. Самых крошечных. Поэтому их всегда хватало лишь на очень кратко длившееся ощущение.
Не подумайте. Я не совсем глупый. Но во всех ослеплениях пылью я чувствовал себя опекаемой жаром печки булочкой. Усыпляюще горячий воздух укрывал меня со всех сторон полнейшей безмятежностью. И цветки метаморфозности вспыхивали во всем моём теле, застывая нектарными облаками распухающего теста. А один раз я слишком сильно прижался к горячим стенкам печки, стремясь забыть невыносимость своей жизни. И немногочисленные пути к не содержащим моих мучений местам мира провалились опустеваемостью пепелительного ожарения. С тех пор, мне не на что рассчитывать. Кроме пыточно длящегося предотторжения непринимающим меня миром. Но и не избавляющимся от меня. Поэтому я неизбежно пребываю в каждом случающемся дне. И после стольких повторений, совсем уже их не боюсь. Но, на самом деле, боюсь, я постоянно всего боюсь.
