Студентку – медичку привезли в роддом рано утром.
Класть её было некуда, и по старой советской традиции место нашлось в коридоре как раз напротив висевших там часов.
Её осмотрели, и врач велел ей следить за схватками вот по этим самым часам и ушёл.
Схватки стали нарастать довольно скоро, но никто из персонала не обращал на сверх-терпеливую студентку внимания.
Наконец, проходя по коридору по своим делам, врач решил все же поинтересоваться, сколько схваток в минуту.
– Сколько? – заорал он и сдернул простыню. В родильное, немедленно! Там уже головка показалась!
Через несколько минут я все же выбрался на поверхность, но был радикально синего цвета – пуповина перевилась вокруг моей шеи два с половиной раза.
Я смутно помню эти события, но наверняка переживал, как это скажется на моих умственных способностях.
Говорят, что антропологи считали появление речи признаком возросшего ума обезьяны. Я начал говорить месяцев в шесть, и с тех пор рот не закрывался. Так, что это было косвенным подтверждением, что какой-то ум у меня все же был.
Мы жили тогда в одной комнате трехкомнатной коммуналки, где собственно и познакомились мои родители: Папа приехал из Ленинграда на каникулах в гости к нашей соседке, Позине Марковне, и встретил Маму.
Потом оказалось, что родились они в одном и том же питерском роддоме и даже метрики были выписаны одной рукой.
При моем появлении дома, у меня не было своей кровати, поэтому я спал на двух сдвинутых стульях, стоявших возле родительской тахты.
По ночам я не очень любил спать и очень хотел, чтобы к процессу моего бодрствования обязательно кто-то присоединялся.
Маме отдавалось самое большое предпочтение.
Днём я добирал недостаток ночного сна сам, а Мама ходила в институт, где процесс сна студентов не был предусмотрен.
Однажды в выходной Мама проснулась попозже и застала Папу за интересным занятием: вынув меня из конверта, он поочередно раздвигал и прижимал к моему тельцу руки и ноги.
Выяснилось, что ночью я решил попутешествовать и сначала скатился со стульев на тахту (об этом говорило приличное мокрое пятно на простыне), а затем уже свалился на пол, и Папа хотел понять, что я собственно себе повредил.
Тогда это не было видно, а сейчас вы понимаете, откуда все мои странности.
После этого события Папа с чувством выполненного долга уехал обратно в Ленинград доучиваться в своей аспирантуре, Мама осталась одна, а я перекочевал в коляску.
Когда Мама возвращалась из института, она продолжала учиться, наивно полагая, что меня, имеющего уже полугодовой опыт, можно было укачать ногой, а в руках продолжать держать учебники или тетрадки.
Раннее развитие ребёнка упрощает процесс общения между родственниками, поэтому в шесть месяцев я просто заявлял Маме:
«Кацяй ючками, ючками!»
Чтобы жизнь Маме не казалась такой легкой, я ещё до двух лет устраивал приступы, когда я снова синел и вытягивался, как оловянный солдатик. Выводился я из этого состояния только путём погружения моих ног под горячую воду.
В три года я пошёл в госплановский детский сад в центре города, куда меня возил Дедушка на ведомственной машине пять раз в неделю.
В субботу я сидел дома, потому что у Деды был короткий день.
В шесть лет меня наконец сбагрили в школу рядом с домом. Но по субботам я категорически отказывался вставать: потому что «Короткий день, и идти туда не имеет смысла».
В шестом классе я переболел классической скарлатиной и две недели лежал в кровати под неусыпным контролем Папы и большой дозы пипольфена, снимавшего аллергию и усыплявшего меня на целый день.
