Отождествление благополучия с Западом, а недоразвитости – с не-Западом не переживет двадцатое столетие.
Скорость этой трансформации поражает.
Самуэль Хантингтон
Было время, когда Россия (тогда еще не империя) больше знала о жизни своих восточных соседей, нежели о Европе. Было время, когда Европа вовсе не интересовалась «далекой сарматской Московией».
Но это не могло длиться вечно. Две цивилизации встретились и вступили во взаимоотношения. Какими они были – вопрос отдельный. Однако со времен Петра Великого Европа и вообще Запад всегда интересовал Россию и был предметом размышлений, осмысления, восхищения, отрицания наших литераторов, философов, общественных деятелей. Нельзя сказать, что Европа в этом деле отвечала России взаимностью. Но присутствие нашей страны, как могучего и неотменимого фактора общеевропейской политики делало столь же неизбежными русских в европейской общественной жизни. При этом очевидная разница наших цивилизаций, наша амбивалентность по отношению к Западу стали для Европы неизменным раздражающим фактором, а для нас – предметом философских и общественно-политических дискуссий.
Культурная экспансия Запада (а точнее, Франции) своеобразно преломилась в так называемой проблеме двуязычия образованного класса России рубежа XVIII–XIX веков. Эта проблема была напрямую связана с проблемой русского литературного языка, также оставшейся нерешенной к началу пушкинской эпохи. Проблему двуязычия можно представить визуально, если перелистать подряд начальные страницы первого тома романа Льва Толстого «Война и мир». Автор сознательно не поступает так, как Пушкин, который в романе «Евгений Онегин» письмо Татьяны специально переводит на русский язык для читателя. Толстой же разговоры своих героев в аристократическом салоне передает на французском языке, а ниже мелким шрифтом дается перевод на русский язык. (Для него важно подчеркнуть нежелание дворян говорить на русском языке, зафиксировать таким образом процесс отвыкания от него.)
Западное влияние на Россию, разумеется, не ограничивалось вопросами языка, экономического уклада и пр. Оно носило определяющий судьбы стран, континентов, судьбы всего мира характер цивилизационного выбора.
Западный мир разработал теорию прогресса, которую его сторонники, в том числе и искренние «русские европейцы», принимали и поддерживали как эталонную, безальтернативную.
Однако уже Пушкин, Лермонтов, Гоголь активно восставали против такого оголтелого западничества, показывая в своих произведениях, насколько непохожи по сути Россия и Запад.
На рубеже 30–40-х годов XIX века в русской общественной мысли стали оформляться западничество и славянофильство, диалектика противостояния которых на столетия определит накал споров вокруг исторических судеб России. Велись споры и по поводу степени и значимости западноевропейского влияния на русскую жизнь.
Этот спор разгорелся с новой силой в конце XIX столетия, дав мощный толчок очередному расцвету русской культуры, обратившей свои взоры уже не только на Запад, но и на Восток. Более того, в произведениях наших литераторов и мыслителей все чаще стал звучать скепсис по поводу Запада и его «блестящего» будущего.
Особенно эти тенденции усилились во время Первой мировой войны. Втянутая в общеевропейский конфликт Россия внутренне не ощущала эту войну, как Отечественную, драка за передел мира, рожденная, как считали многие «хищничеством Европы» и эгоистичными интересами сильных мира сего, вызывала не только отторжение, но и желание понять, постичь что же происходит «там на Западе», почему этот некогда казавшийся прекрасным «европейский мир» вдруг утратил свой былой блеск и притягательность.
