Назначение в корпункт в Токио стало для него неожиданностью. Приятным и неприятным сюрпризом одновременно. Уже через неделю пребывания в Японии у Мельникова сгорела кожа на лице, ушах и шее. «Достать бы сметану!» – думал он. Но негде. К красной шее прибавились и потрескавшиеся от сильного тихоокеанского ветра губы. Но куда больше удручал его квартирный вопрос. Словно мячик в игре, Мельникова перекидывали с одного места на другое.
Токио активно отстраивался, раны прошедшей войны были почти что зализаны, но домов на всех не хватало. Да и домами многие хибары назвать было нельзя. И вот удача – один японец, отвечавший за уборку территории, сказал, что может помочь с квартирой. Под ней подразумевалась комнатка на втором этаже старого, чудом уцелевшего во время бомбежек дома (1924 года постройки). Хозяйка была вдова, ее муж погиб на фронте еще в 1938 году, а сын пропал без вести в 1945 где-то в Маньчжурии.
Недавно прибывший сотрудник советского корпункта не мог поверить своей удаче. Хозяйка говорила на непонятном ему кансайском диалекте, так что пришлось прибегнуть к помощи блокнота и карандаша. Благо читать она умела. Цена оказалась вполне приемлемой. Комната, отведенная Мельникову, когда-то принадлежала сыну женщины. Это была настоящая капсула времени. С 1941 года, то есть с момента призыва Хаятэ (так его звали), в ней ничего не менялось: книжный шкаф, забитый книгами и журналами 20-х и 30-х годов, на стенах развешаны плакаты японских и зарубежных фильмов, а также реклама алкогольных напитков, на которой были изображены прекрасные японки. В ящичке для одежды Мельников обнаружил новехонькие студенческую форму и фуражку.
Хозяйке было за 50, но выглядела она старше. Состарили ее, как и многих других, война и ожидание. Ждала она 9 лет. Но, судя по тому, что решилась сдать комнату сына, отчаяние и нужда взяли верх. Прошло уже 5 лет со дня капитуляции, но жизнь легкой отнюдь не становилась. Вот и пришлось пустить в дом гайдзина, да еще какого…
Впрочем, «дома» Мельников практически не появлялся, лишь поздно вечером приходил ночевать – а с утра снова прорываться на службу. Пыль, грязь, шум и толпы-толпы-толпы. Больше всего раздражали американцы, которые были особенно громкими. Он смотрел на них подозрительно, да и они платили ему той же монетой. Фултонская речь уже была давно произнесена. Холодная война становилась не такой уж и холодной, по Токио ползли слухи, что в бывшей японской колонии – Корее – вот-вот начнутся боевые действия. Но на лицах американских солдат, слоняющихся по столице в поисках приключений, читались лишь безмятежность и веселье победителей.
Шел уже май месяц, и в Токио снова воцарилась жара. Вернувшись относительно рано со службы, Мельников услышал в доме ругань. Он узнал голос хозяйки, еще звучал чей-то грубый мужской бас. Подумав, что это может быть вор, Мельников взял большую трость, лежавшую в прихожей, и осторожно пошел по коридору в сторону кухни. Посреди помещения стоял мужчина лет тридцати пяти в грязной поношенной японской военной форме без знаков отличий. На полу, обхватив его ноги, сидела хозяйка.
Было темно, со стороны могло показаться, будто у Мельникова в руках меч. Мужик, увидев гайдзина в советской форме, тут же снял свою ветхую кепку, вытянулся по стойке и произнес: «Гряздаа-нин наа-шарник, бивсий заакрюченний Судзуки прибир».
Мельников застыл на месте. Женщина, увидев в руке у постояльца трость, бросилась к нему с просьбой не бить сына. Причем уже на токийском диалекте. Разрядил обстановку смех Хаятэ. Уже через полчаса они сидели втроем, отмечая возвращение солдата сохранившейся с довоенных времен бутылкой дорогого сакэ.
