Люди сидели и зевали. Зевали и седели. Перебирали ножками и двигались вперёд. В то их вечное вперёд, догнать которое ещё никто не смог. Зато все служили будущему, все поклонялись будущему.
Но вдруг один человек замер среди толпы. В том месте, где он окаменел, образовался затор: люди врезались в него плечами, строили злые рожи, спотыкались. Кое-кто даже расшиб свою злость о мощёную площадь. А у человека глаза лезли из орбит, лицо краснело – у него был приступ скуки. И, когда человек раздулся до невообразимых размеров – свершилось: он открыл свой красный тёплый рот, свою страстно поглощающую воздух варежку – и зевнул. Но что-то пошло не так. Да-да, во всём нашем смирном миропорядке вдруг что-то разлетелось, отвалилось, хрустнуло. Будто бог сшиб мизинцем табуретку. Мир начал исчезать: зевающий втягивал его в свою бездонную пасть. Деревья от ужаса карябали землю – но их неумолимо тащило к зевающему. И зданья, и столбы, и вывески – всё всасывал в себя заскучавший человек. И вот, наконец, он отзевался. Протёр слезящиеся глаза, удовлетворённо хлопнул себя по животу.
– Ой, – вырвалось у него, когда он в изумлении оглянулся по сторонам. Ничего не было. Только белое пространство обнимало его.
Только люди продолжали куда-то невозмутимо двигаться в этой стерильности. Ничего не было.
Я потянулся за камерой, но вспомнил: сегодня уже все, кто только мог, сфотографировали первый снег. А значит, моё фото ничего не будет стоить: я не принесу ничего нового. Всё уже сделано, сказано, придумано. Включая эту мысль.
И я опустил руку. Опустил руки. Я молча смотрел на снежинки, которым был отмерен короткий путь: с неба – до асфальта. Я закрыл глаза и стоял так, забывая людей, забывая себя. Когда я их открыл – ничего не было: абсолютная белизна. Чистота, пустота, ноль. Я напряг воображение: стали прорисовываться чьи-то спины, машины, домишки – города. Пока я всё это создавал и расставлял по местам, прошёл век. Прошёл мимо и не обернулся. Он был в сером пальто и вёл за руку ребёнка. На светофоре его сбила машина: он умер сразу же. Ребёнок вырос. А я стоял на месте. Всё это время -стоял. Белой простынёй замело труп на шоссе. Я был бесплотным. Минули сотни лет: тело представлялось мне чем-то забытым, замурованным в катакомбах памяти. Я плавно опускался на землю и таял. Вился в воздухе, заметал чужие следы. Я лишился речи, но тем самым сотворил тишину. Я стал, я был – снегом. Кто-то достал камеру, и я замер смазанными белыми искрами на чужом фотоснимке.
С. стоял перед зеркалом и ощущал какую-то иноземную тоску.
"Как хорошо, что…" – подумал С. и разбил зеркало. "А большие куски придется ещё…"
С. принёс второе зеркало: пусть стоит немым соглядатаем.
С. любил ходить босиком по полу, но теперь боялся порезаться осколками. Расчистив себе пространство, он уселся напротив целого зеркала. Клей вылез из тюбика прозрачным пузырём, растянулся по матовой поверхности стекла, задел указательный палец. С приложил намазанный кусок зеркала обратной стороной к лицу, приклеил. Повертелся. Полюбовался. Улыбнулся. Его щека выпала из окружающего пространства. Вместо неё он теперь видел угол тумбы. Затем выпал лоб, висок, подбородок. Выключатель, замочная скважина, ручка двери. Какое счастье. Шея, плечи, ключицы. Выходит неаккуратно, но: снова тумба, лежащий на ней "царь эдип", узор обоев. Незаклеенными остались только глаза. Они и так созданы ремесленником зазеркалья (в голове – штампованные метафоры).
Какое счастье! Идти по улице и быть наконец-то тем, к чему, кажется, стремился с самого своего пелёночного начала.
Вон – кто-то помахал рукой. Рука размножилась и проскользнула зеркальными двойниками по лицу С. И все были вместе, и глаза любили изображение, "и я люблю вас всех" – подумал С.
