– Вы еще, пожалуйста, отрежьте, – сказал Кузьминкин с привычным уже смущением, от которого никак не мог отделаться, хотя втихомолку себя за это и презирал. Одно осталось: презирать себя втихомолку…
Дородная продавщица, щедро украшенная массивными золотыми побрякушками, окинула его взглядом так, будто прикидывала: не рациональнее ли будет попросту врезать клиенту меж глаз шматом лежавшей тут же буженины. Очевидно, все же смилостивившись, фыркнула:
– Там и так-то резать нечего…
– Да ты резани, мамка, – жизнерадостно заступился стоявший за ним. – Пусть интеллигент раз в год колбаску понюхает, а то уж забывать, поди, стал…
– Ходят тут… – проворчала продавщица, но все же сняла с весов невеликий кусочек и вмиг располосовала его широким ножом почти пополам. Небрежно кинула меньшую половинку на весы. – Восемь двадцать. Столько-то потянешь?
Он кивнул, попросил:
– Еще два сырка и пакетик шоколадного масла.
Положил на прилавок две последние десятки. Нетерпеливый сосед по очереди, только что заступившийся так, что это было хуже любого оскорбления, кинул рядом с ними свою сотню и заорал:
– Во-он тот кусман мне потом свешаешь…
Получив жалкую сдачу, Кузьминкин сложил жалкие покупочки в яркий пакет, отошел в сторонку и упрятал пакет в старый, еще советских времен, «дипломат». Печально покосился на витрину, возле которой стоял. Самый дешевый коньячок зашкаливал за три сотни, про самый дорогой не хотелось и думать, что кто-то его способен купить. И тут же выпить, что главное. Любопытно все же, с каким ощущением сей царский напиток пьется?
«Дипломат» следовало придерживать особенным образом, потому что разболтавшиеся замки были способны раскрыться в любую минуту. Перехватив ветхий «угол» привычным движением, Кузьминкин шагнул прочь.
И, словно на стену, наткнулся на широкого здоровяка в черном пальто до пят, загородившего узкий проход. Здоровяк стоял так прочно, что обогнуть его не было никакой возможности. Более того, впечатление такое, что умышленно загораживал дорогу.
– Простите…
– От ты мне и попался! – с той же жизнерадостностью, отличавшей х о з яе в, сообщил здоровяк, лобастенький, стриженный ежиком, совсем молодой. – От ты и отбегался!
– Простите…
– Бог простит, – сказал здоровяк. – Пошли в тачку.
Непонятная угроза всегда страшнее понятной. Сердце у Кузьминкина, откровенно говоря, проявляло стойкую тенденцию к движению в направлении пяток. Он беспомощно огляделся – как будто кому-то было дело до того, что интеллигент угодил в неприятности, как будто кто-то возьмется защищать…
– Не боись, доцент, я не киллер, – успокоил детина с улыбкой во все сорок два зуба. – От я тебя, наконец-то, и выцепил, а то в музее тебя уже нету, в библиотеке тебя еще нету, дома тебя уж конкретно нету… а баба у тебя симпатичная, только одеваешь ты ее, братан, уж не обижайся, как последнюю биксу. Ну ты чего? Такую бабу надо, как выражается босс, декорировать. Понял, какие босс слова знает? Не хуже вас, доцентов…
– Я не доцент… – решился Кузьминкин открыть рот. – Я заместитель директора музея по научной части…
– Вот я и говорю – тебя-то мне и надо… Полтора часа тебя ловим по Шантарску, как волка. Пошли, босс заждался…
– Какой босс?
– Конкретный, – сказал детина. – Да ты не боись, не на стрелку ж идем, никто тебе предъяву не делает…
– Извините, не понимаю… Вы о чем?
– Слышь, пошли, – раздраженно бросил детина. – Босс не любит, когда копаются. А то рассержусь…
– Мне в библиотеку…
– Ну, братан, ну ты меня не зли. Если надо, босс тебе эту библиотеку купит, ему что два пальца, так и попросишь…
Он сгреб Кузьминкина за плечо широченной лапищей и толкнул к выходу. Последнее желание спорить враз пропало – под пальто, прямо на сером свитере, у детины висела под мышкой шоколадного цвета кобура и оттуда торчала здоровенная черная рукоятка… Мысли прыгали: что это, рэкет, а если рэкет, то зачем? Квартиру вымогать?
