Сумка, удерживаемая на весу, служила тараном. Мужик в ветровке, успевший первым протиснуться в дверь, матюкнулся под натиском ударного предмета и сделал лишний шаг между передними сиденьями. В середине салона, справа, оставались свободные места, и Клавдия Валентиновна Моргунова, не мешкая, – сзади подпирали менее проворные пассажиры, – заняла место у окошка. Мать отыскала её взглядом и, словно расставались на годы, встала напротив, левой рукой теребила концы платка, правой, как заведённая, совершала прощальные взмахи.
– Мадам, не позволите вашу сумочку выставить в проход?
«Сумочка» весила килограммов десять: из деревни Клавдия Валентиновна возвращалась с гостинцами: сметана, творог, домашний сыр.
«Мадам» пьяненький мужичок молвил для куражу, и Клавдия Валентиновна раздражённо бросила:
– Выставь.
Водитель громогласно приступил к сбору платы, Клавдия Валентиновна достала деньги, мужичок с готовностью передал их вместе со своими, устроился рядом, невзначай коснувшись боком, и принялся знакомиться.
– Вася!
Попутчица игнорировала протянутую ладонь и отвернулась к окну. Автобус, наконец, тронулся. Мать, уплывая назад, замахала чаще и с растерянным лицом сделала вслед несколько семенящих шагов. Дочь подняла руку, пошевелила пальцами и облегчённо вздохнула: выходные в деревне действовали на нервы.
Ежедневное нытьё с утра до вечера доведёт кого угодно. Всё соберёт. И как в колхозе одними «палочками» платили и молоко от своей кормилицы государству сдавали, а детей ростили. Жить по-человечески начали, отцу даже «Москвича» дали, обрадовались: всю жизнь от зари до зари горбатились, хоть на старости поживут, на тебе – новая напасть – перестройка, будь она неладна. Уже и про перестройку забыли, а жизнь всё тяжелыпе и тяжелыпе.
Господи, до чего же всё это нудно!
«Пензию» уже полгода не выдавали. На почту пойдёшь справиться – почтарка облает, как собака цепная, некормленая. На улицу выйдешь – сердце поначалу забухает-забухает, потом в яму провалится и стихает, в грудях колотьё, мочи нет терпеть, и слёзы текут-текут. И пожалиться некому, – Семён убегает, отец ворчит, – вот, только ей, доченьке, да боженьке. (В горнице второй год висела облезлая икона то ли святого, то ли угодника – Клавдия Валентиновна в религиозных делах не разбиралась).
Кто им виноват, что за «палочки» работали? Умные люди и в те годы очень даже неплохо устраивались. Из-за их, родительской упёртости, и она до двадцати двух лет дурой деревенской жила. Надои, привесы… Ей-то уж не «палочками» платили, иной год совсем даже неплохо выходило, так всё равно – в пять часов вставай и прись на эту ферму. Нет уж, выбрали такую жизнь – в навозе ковыряться, – так нечего виноватых искать. Ещё злятся, когда она правду говорит. Но нынешняя размолвка не из-за этого вышла. Деньги! Клавдии Валентиновне позарез требовались деньги, но не какая-нибудь сотня тысяч, а миллионы – два-три десятка. За «Москвича» столько не выручить, но хоть что-нибудь. Да она потом джип японский купит вместо этой ржавчины. Так куда там – курочка ещё в гнездо не села, а она уже яйца считает. Надо же, без машины как без рук! Слушать смешно – и на покос, и по грибы, и на рыбалку, всё на ём, родимом. В город два раза в год ездит, когда мать упросит. Соседи – и те смеются: «Ты, Терентьич, в город не ездий – оштрафуют за шибко тихую езду».
Она уже и помещение под мастерскую присмотрела.
Первое время бы арендовала, потом выкупила, но оборудование-то сразу приобретать надо. Надоело батрачить всю жизнь, то на государство, то на дядю, охота и самой хозяйкой побыть. А дома не шитьё – кустарщина. Да, открыть бы мастерскую. Кем она только не была – и продавщицей, и портнихой, и штукатуром, даже массовиком-затейником в Доме отдыха подвизалась, а одно время стригла трудовой народ «под канадку». В Доме отдыха время весело летело, только оттого веселья прибытку мало было. В продавщицах – другое дело, куда с добром, от того добра она другого и не искала, только вот незадача вышла, хорошо – верные люди на ухо шепнули, да вовремя уволилась.
