Было так: изнанки век светились теплым – коралловым, почти оранжевым. Солнце к 11 утра дошло до уровня глаз. Наверное, пора было спустить солнечные очки на нос – но тогда вокруг глаз останутся светлые круги и будет дурацкий загар. Стоит ли? Сегодня, наконец, море успокоилось, и волны звучали тише. Дети вокруг, наоборот, с каждым днем становились все слышней и осязаемей – раз в несколько минут Алины ноги засыпал песком пробегающий мимо ребенок. Она морщила нос, стряхивала песок нервным движением – открывать глаза было лень, поэтому она никогда не знала точно, что валилось с обгоревшей голени – мягкие частички Солнечного берега или очередная курортная муха. Мух, как и остальных насекомых, Аля боялась, поэтому каждый раз на всякий случай трясла ногой быстро и отчаянно – чтобы наверняка.
Слева пожилая немецкая пара обсуждала отложенный немкой на край бамбуковой подстилки пухлый пейпербэк. Название Аля не знала, но, судя по ухваченной мельком черно-белой обложке с замершей в пустынном сквере парой мужчин в толстых пальто и фетровых шляпах, простой черный чемодан на скамейке между ними – ничего подозрительного, просто два герра присели покурить пасмурным тиргартенским деньком, проходите, пожалуйста, мимо – это был медленный и основательный шпионский детектив.
Школьный немецкий почти забылся, но тем больше была радость узнавания – в каждой слышимой фразе встречалось хотя бы одно смутно знакомое слово. Вместе со словами приходил апрель – девятый класс, окно нараспашку, напротив него, на задней парте, – Аля, во рту – ручка с прокушенным почти насквозь колпачком, откуда-то издалека, от доски, доносятся спряжения немецких глаголов, но какая разница, оканчиваются они так или эдак, когда из окна льется такое свежее солнце.
Сегодня солнце было другое – многоваттный небесный прожектор болгарского лета к 11 утра жарил так, что по загорелому Алиному боку опять пробежала тонкая струйка пота – пора было идти в воду.
– Ну что, пошли окунемся? – донеслось справа.
Звук поднимающегося тела, тысяча песчинок – или десяток мух? – опустившихся ровным слоем на Алину кожу. Пришлось открыть глаза, сесть, отряхнуть с живота гадость. Песок, конечно, но все равно противно.
– Ты идешь? – это Гоша.
Го-Ша – так Аля любит в уме раскладывать его имя на два.
«Го» – как «иго-го!» и как странная восточная игра в Го. Как ночные гонки вдвоем по пустому круглосуточному гипермаркету: он – за рулем-ручкой, она – в продуктовой тележке. Так прекрасно, что кажется – не с тобой. И как невыносимые дни, когда он сидит, уткнувшись в свои коды, и не разговаривает – вообще, совсем, никак. Немножечко аутист, ну точно где-то в рамках спектра, без диагноза, конечно, – дотащишь его до диагноза – в легкой форме, полностью функциональный, даже и не стоит особо беспокоиться, как пишут на форумах.
И «Ша» – как в стишке из детства, из кассилевской Швамбрании, застрявшем в голове навсегда: «Мухомор-Поган-Паша… Точка – и ша!»
* * *
Аля пыталась уйти три раза – и это за полтора года, но каждый раз не получалось.
Первый раз – трусливо. Гоша уезжал в Питер на какой-то их форум – новые технологии, разработка приложений, оптимизация, Алечка, ну сколько можно тебе объяснять, смотри, вот есть фронт-энд, а есть бэк-энд, ну как ты не понимаешь.
Как только в окошке их разговора на фейсбуке появилась присланная им фотка с синими сапсановскими креслами, Аля заметалась по квартире. Она никогда не умела паковаться, всегда валила все в чемодан в одну кучу. Так и сейчас – силиконовые формочки для кексов, лифчики, одно дорогущее платье и три дешевых шведских толстовки, электрическая зубная щетка, вибратор в маленьком пластиковом пакетике из бижутерного магазина, таблетки от аллергии. Что еще? Телефон-айпад-плеер – все в сумку, кошелек туда же. Карточка рубли, карточка евро, карточка доллары, наличка из предыдущей поездки в Амстердам – оставшиеся двести с копейками в длинном конверте. Мамин вязаный плед – не оставлять же, не простит. Кот.
