Зной царит над миром, плавит ослепительное золото песков. Солнце – капля бараньего жира на бледно-голубой, выгоревшей тряпице неба. Барханы пологими горбами верблюжьего каравана заполнили видимое глазу пространство. Только горячий ветер обдувает верхушки, шевелит звонкие песчинки. Там, в барханах, невидимые кочевники развели огонь, спрятались от палящих лучей солнца-убийцы и зыбкого сумасшествия песка, обжигающего гортань. Курится очаг сизым удушливым дымом кизяка, варится немудрёная еда, кипятится густой чай.
Пересохшие русла рек, от которых сохранились лишь названия, не омываемые водой. Гладкие, голые, возникшие из-под песка каменные причудливые глыбы, ваяемые ветром, природой и временем от зарождения жизни на Земле.
Караван призраком зыбкой удачи, медленно проплыл в густом сиропе раскалённого песка. Помаячил нереальной правдоподобностью.
У горизонта нарастает громкий ропот. Будоражит тревожной вибрацией, сеет неизъяснимую тревогу. Запредельное электричество невыносимой жары.
Крепнет, приближается, сквозь мятущееся марево миражей, манит дивными картинами тенистых оазисов, колодцев с чудесной водой. Властно берёт в плен воображение, словно пытается убедить, что пустыня – это не пустота. Парализует волю, подчиняет взглядом ненасытного удава остолбеневшую в ужасе тварь.
В этой тоскливой, смертельной пустоте сердце открыто для разговора с Богом. Только не ожесточай сердце пустыми мыслями, гордыней, а иди через пустыню жизни своей дорогой. Ибо Бог всегда с тобой, во все дни, а искушение испепеляет страшнее любого зноя.
Над финиковыми пальмами пышного оазиса возвышается огромный каменный дворец, красивый, как затейливый тюрбан. Зыбкие волны зноя искажают его, делают призрачным, лишают реальных контуров.
Жар настойчиво крадётся через створы узких, высоких окон-бойниц. Причудливые витражи, сверкающие яркими цветами нездешней природы, где есть деревья, тень и сочные луга, где поют весёлые песни птицы на зелёных ветках и бродят ленивые, сытые стада, а солнце лишь вскользь касается этого благоденствия ласковыми, добрыми лучами.
Жар прикасается к прохладе мраморного великолепия внутри дворца. Стынет, растворяется, исчезает, как след дыхания на холодном зеркале.
Толстые стены, глубокие ниши, длинные переходы. Шёлковые ковры, искусной работы. Затейливые, радующие глаз, кропотливо вывязанные ловкими руками арабских девственниц узелки – по числу звёзд на небе.
Сверкающие серебристые струи драгоценной влаги блестят, искрятся. Рассыпается зёрнышками в фонтане желанная прохлада. Родник вырывается на волю, стекает по стенкам и замирает в неглубоком бассейне.
Они совсем рядом, в пустыне – земной рай и ад земной.
Шёлковые подушки ласкают прикосновением.
Хозяин дворца смежил веки.
Властное, слегка вытянутое, худощавое лицо человека, привыкшего повелевать многими. Даже сейчас неулыбчивое, тонкие губы сжаты плотно.
Орлиный нос, седеющие виски, окладистая «серебристая» борода.
Сильные руки, загорелые, мускулистые.
Ветер принёс издалека блеяние овец и коз, рёв быков, верблюжий пронзительный рык, ослиное заикание, гортанные крики пастухов, собачий лай. Владыка уловил едва ощутимое содрогание земли от многих тысяч копыт, тёплый запах скота и навоза, зримо представил, это безбрежное, колышущееся море голов в плотной серой пелене пыли до небес.
Жёлтая жижа водопоя на краю оазиса. Бока распирает дыхание, обожжённое зноем. Причмокивание, громкое сопение. Шумно расширяя ноздри, втягивает скотина тёплую, спасительную влагу. Копыта, впечатанные в грязь россыпью жёлтых монет, свидетельствую о богатстве, главном здесь, – обильных стадах.
Пастухи – почерневшие от солнца, ставшие частью этого стада, этой пустыни, этой мерцающей речушки. Отвыкшие от людей и забывшие других людей, кроме пастухов. Знающие всё про скот, солнце, пустыню, не доверяющие никому, а лишь приметам и чутью, тонкому, звериному.
