В августе 1992 г., когда я занимал должность заведующего терапевтическим отделением больницы г. Чачак, в отдел гастроэнтерологии поступил пожилой человек с заболеванием печени. После того как мы провели все необходимые анализы крови, мочи и стула, а также ультразвуковое исследование и рентген, был поставлен диагноз, который гласил: cirozis hepatitis. Заболевание действует деструктивно на ткани печени и нарушает функции других органов. Мы предприняли все, чтобы облегчить, хотя бы в какой-то мере, его страдания, что нам в некоторой степени удалось.
Через несколько дней ко мне подошел один из санитаров и сказал:
– Доктор, я хотел бы обратить ваше внимание на этого старого монаха.
– Разве он монах? – Спросил я его. – А почему ты хочешь обратить на него мое внимание? Мы и так делаем для него все возможное.
– Яне имел в виду медицинские назначения, в ваши дела я не могу вмешиваться. Я имел в виду совсем другое – необыкновенную жизнь этого человека.
– Пациентов с «необыкновенной жизнью» я в своей практике встречал неоднократно. Не знаю, что еще я могу сделать для старика.
– Было бы правильно, если бы вы немного поговорили с ним, – сказал санитар.
– Ну, для таких вещей у меня нет времени. Дел выше головы, тем более что из-за санкций у нас даже основных лекарств не хватает, куда мне еще слушать старческую болтовню, – сказал я решительно, чтобы отделаться, наконец, от назойливого санитара.
– Как хотите, доктор, но думаю, что вы совершаете ошибку, – сказал он и ушел.
Следующие дни я посвящал старику ровно столько внимания, сколько любому другому больному в таком же состоянии. Санитар со своими советами больше ко мне не подходил. На том бы, вероятно, все и закончилось, но неожиданно ко мне обратился доктор Дабович из глазного отделения и сказал:
– Как там отец Прохор? Ему хоть немного лучше?
– Ты говоришь об этом монахе?
– Да, именно о нем. Я его осматривал несколько раз по поводу катаракты, если состояние не улучшится, придется его оперировать.
– Так ты знаком со стариком? – спросил я коллегу Дабовича.
– В некотором роде. Но и то немногое, что мне о нем известно, просто невероятно.
– Так ты с ним разговаривал?
– Немного, у меня он был недолго. Больше я узнал от других. Я к тебе, собственно, из-за этого и пришел.
– Слушаю, – я говорил нетерпеливо из-за дел, которые меня ожидали.
– Поскольку у тебя в отделении он задержится подольше, ты мог бы воспользоваться моментом и записать его рассказы, если он захочет говорить.
Так все и началось. Я послушался совета коллеги и, благодаря содействию санитара, дальнего родственника старика, я начал записывать рассказы о его незаурядной жизни. Кассетофон ежедневно стоял на столике у кровати отца Прохора.
Однако вскоре мне стало ясно, что шестиместная палата, где присутствуют другие больные, – неподходящее место для нашего разговора (вернее, его монолога, поскольку я в основном выступал в роли слушателя). Я приказал переместить необычного пациента в двухместную палату, в которой второе место оставалось незанятым. Его история с первых же дней настолько захватила меня, что я не мог дождаться продолжения. Я даже, оправдываясь перед семьей неотложными делами, посещал его в выходные, а бывало, и задерживался после окончания рабочего времени.
Однажды в самом начале нашей беседы в палату вошла женщина средних лет со шрамами на лице, в очках с затемненными стеклами. В руках она держала апельсины и пачку печенья. Подошла к отцу Прохору и поцеловала ему руку. Я тут оке выключил запись и вышел. Уверен, я бы сразу выкинул ее из памяти, если бы на следующий день старик не сказал: «Когда-нибудь я расскажу вам о судьбе этой женщины». Но сделал он это только под конец своей исповеди, спустя почти два месяца.
