– А теперь мы сделаем тебя страшненькой, – сказала мама. Она почти коснулась губами моей шеи, обрызгав ее слюной. Запахло пивом. Я видела в зеркале, как мама разрисовывает мне лицо кусочком угля. – Не жизнь, а паскудство, – прошептала она.
Это мое самое раннее воспоминание. Мама держит передо мной старое треснувшее зеркало. Мне лет пять. Из-за трещины моя мордашка кажется расколотой надвое. В Мексике для девочки нет ничего лучше, чем родиться дурнушкой.
Зовут меня Ледиди Гарсия Мартинес. Темной кожей, темными глазами и темными кудрями я похожа на всех, кто меня окружает. В детстве мама одевала меня как мальчишку и звала Бобом.
– Я всем говорила, что у меня мальчик, – признавалась она.
Девчонку как пить дать украдут. Стоит только наркоторговцам прослышать, что где-то по соседству подрастает красавица, они тут же налетят в своих черных джипах, и потом ищи ветра в поле.
По телевизору показывали, как девушки прихорашиваются, делают разные прически, вплетают в волосы розовые ленточки, подкрашивают глаза, но у нас в доме об этом нечего было и думать.
– Выбить, что ли, тебе парочку зубов? – размышляла мама.
Чуть повзрослев, я стала мазать себе зубы желтым и черным фломастером, чтобы казалось, будто они у меня гнилые.
– Нет ничего противнее, чем щербатый рот, – внушала мама.
До того, чтобы копать в земле ямы, додумалась мама Паулы. Она жила напротив нас в собственном доме с папайевым садом.
Моя мама говорила, что наш штат Герреро – ни дать ни взять кроличий садок: вдоль и поперек изрыт норами-укрытиями.
Едва чьих-то ушей касался звук подъезжающего внедорожника или на горизонте появлялась черная точка, а то и две-три сразу, девчонки юркали в убежища.
Вот такая была жизнь в штате Герреро. В знойном краю фикусов, змей, игуан и скорпионов – белесо-прозрачных скорпионов, почти невидимых и смертельно опасных. Пауки со всего света, казалось, сползлись к нам в Герреро. И еще муравьи. Красные муравьи, от чьих укусов руки делаются толщиной с ляжку.
– Мы привыкли гордиться тем, что по злости и подлости нам нигде в мире нет равных, – говорила мама.
Когда я появилась на свет, мама объявила соседкам и женщинам на рынке, что родился мальчик.
– Слава Господу, подарил сына! – повторяла она.
– Да, слава Господу и Пресвятой Деве Марии! – подхватывали все, хотя никто ей не верил.
У нас на горе рожали одних мальчишек, и только годам к одиннадцати из некоторых вылуплялись девочки. Этим девочкам приходилось себя уродовать и время от времени отсиживаться под землей.
Мы прятались, как прячутся кролики, когда по полю рыщет оголодавший дикий пес, у которого от предвкушения поживы с языка капает слюна. Предупреждая собратьев об опасности, кролик барабанит задней лапкой по земле. Мы не могли обмениваться сигналами потому, что жили разрозненно, на расстоянии друг от друга. Но мы всегда были начеку и приучались вслушиваться в то, что происходит вдалеке. Мама склоняла голову, закрывала глаза и силилась распознать в хаосе звуков рокот мотора или заполошный писк, каким птицы встречают любую машину.
Не возвращался никто. Ни одна из похищенных девочек не пришла назад и даже весточки не прислала, сокрушалась мама, даже весточки. Ни одна, кроме Паулы. Та объявилась через год после своего исчезновения.
Мама Паулы не уставала рассказывать нам о том, как увезли дочку. И вдруг в один прекрасный день Паула вернулась. Семь сережек-гвоздиков взбирались по кромке ее левого уха дугой синих, желтых и зеленых бусин. Запястье обхватывала татуировка: Дочь Каннибала.
