В лето 6596 (1088)
Шум и оживление царили на черниговском дворе князя Владимира Мономаха. По обе стороны широких провозных ворот рядами стояли гружённые снедью и оружием телеги, красовались просторные возки с расписными боками, громко ржали кони. Как потревоженные муравьи в муравейнике, сновали взад-вперёд челядинцы, гридни[1], подгоняемые хриплым голосом дворского.
Давно уже по Чернигову ползли неясные слухи, знающие люди говорили: ушёл от новгородцев их князь Святополк, сел в Турове[2], поближе к стольному Киеву, ждёт не дождётся смерти своего престарелого дяди Всеволода, отца князя Владимира, мыслит взобраться на киевский великий «злат стол». Остался Новгород без князя. Хотят новгородцы, чтоб ехал к ним кто-нибудь из Владимировых сыновей. Иначе для чего которую неделю толкутся в Чернигове послы из Новгорода – седобородые степенные бояре в долгих кафтанах, перетянутых золочёными поясами? Для чего в просторных палатах ведут они с князем и его ближними людьми длинные беседы?
Наконец князь Владимир, рассеяв все разноречивые слухи, объявил на городском вече свою волю:
– Даю новогородцам во князья старшего сына.
…Ещё вчера двенадцатилетний отрок Мстислав беззаботно играл с меньшими братьями в лапту, гонял голубей, сбегал с высокой кручи к берегу Десны, окунался со смехом в её холодную прозрачную, как зеркало, воду, а сегодня, сосредоточенный, вытянувшийся в струнку, стоит он посреди двора в шёлковой рубахе и алом плаще с серебряной дорогой фибулой[3]. Ноги отрока облегают поскрипывающие при ходьбе сапожки из сафьяна, голову покрывает парчовая шапочка. На глазах мальчика блестят слёзы, он смотрит на огромный отцовский терем, изузоренный и раскрашенный, весь расписанный золотом и киноварью[4]; на розовый собор Спаса с облитыми свинцом куполами и стройными башенками; на подъёмные крепостные мосты, переброшенные через наполненный мутной водой ров.
Провожать мальца в дальний неизведанный путь высыпала на крыльцо вся семья.
Мать, княгиня Гида, стоит бледная – ни кровинки на лице. Сухонькая, маленькая, она долго наставляет твёрдым ровным голосом своего любимца-первенца:
– Дядьку Павла во всём слушай. Смотри вокруг, в каждое дело вникай. Помни: доля княжья нелёгкая. Праздности и веселью всуе не предавайся. Учись с людьми ладить, жить в мире. Не руби сплеча…
Мстислав молча кивает, прикусив до боли губу. Мать всегда с ним такая – строгая, никогда не улыбнётся, но знает княжич, чувствует, сколь сильно она его любит, сколь тяжело ей отпускать его в чужой город, к чужим людям; ведает, как долго убеждала она отца отказать новгородским посланникам. Но державные заботы превыше всего, и что в сравнении с ними их чувства, что он сам, двенадцатилетний несмышлёный парнишка, в волнении не знающий, куда сейчас девать руки?
Ласковые белые материнские длани обнимают Мстислава, он, не выдержав, рыдает, уронив голову, Гида успокаивает его, похлопывая по плечу.
– Негоже, сын. Ведь князь ты.
Княгиня говорит твёрдо, с едва заметным акцентом.
Много лет назад приплыла она, беглая англосаксонская королевна, совсем почти девочка, на длинной ладье к своему жениху, принеся с собой горькие рассказы о покорении Англии нормандским герцогом Вильгельмом[5]. Отец Гиды погиб в жестоком бою при Гастингсе, мать умерла от горя, а юная сирота-королевна долгое время скиталась по Европе.
Холодными зимними вечерами она рассказывала своему маленькому первенцу о пережитых невзгодах, и перед глазами ребёнка Мстислава вставали мрачные картины каменных замков, необъятных морских просторов под серыми небесами, нескончаемых беспощадных схваток. Таков был мир вокруг, и вот теперь, в двенадцать свои лет Мстислав входил в него, становился сам частью этого огромного мира с его страстями и суетой.
