Зазвонил телефон.
– Алё!
– Ало.
– Алё, говорю!
– Да ало, ало. Ало же. Вам кого?
– Ччерт.
Трубку швырнули на крюк; удар по барабанной перепонке. Мобильный так не отключишь. Мобильный – зверок деликатный, треньк, треньк, ответьте, плз. И звонили не из дому, был слышен приземистый гул автомобильной трассы. Неужели телефон-автомат? Разве их еще не отменили?
Опять звонит. Отвратительный сигнал у городского телефона, тонкий, въедливый. И мелодию не поменяешь.
– Алё!
– Ало. Как, будем говорить, или продолжим трубками кидаться?
– Опять я, что ли, здесь?
– Опять.
– А кто это?
– Слушайте, не я же вам звоню. Вообще-то. Сами представьтесь.
– У, чччерт.
Снова раздаются дробные гудки.
Нет, на этом мужичок не остановится. Голос рыхлый; говорит рывками, сразу слышно, что упрямый. Должно быть, кряжистый и невысокий, а на плечах топорщатся черные волосы с проседью. Слева кустик, справа кустик. На голове залысины. Лоб в тяжелых морщинах. И брови нависли.
А вот и он.
– Алё.
– И снова здрасьте. Может, все-таки вы объясните, кто вы? и куда звоните? и кому? может, вам дали ошибочный номер?
– Домой я звоню, понятно? Супруге. А попадаю к тебе. У меня сейчас карточка кончится. А киоски все позакрывались до утра. А симка, прикинь, не контачит. Такая тут страна.
– И что же, из отеля слишком дорого?
Подпустил иронии, не удержался.
Неизвестный голос помягчел, стал высокомерно-снисходительным.
– Ты не понял, брат. Мы тут на джипах, через всю страну, мы едем.
– А, сафари? Соболезную. Попробуйте жене на сотовый набрать, у нее же есть мобильный?
Еще один укольчик, легкий, но болезненный. Впрочем, кажется, у мужика слоновья шкура, он таких укольчиков не замечает.
– Да не берет она, ты понимаешь? – железо в голосе вернулось, но стало ржавым. – Опять небось забыла где-нибудь. А он на первом же звонке включается, зараза, пи-пи-пи, оставьте сообщение. И деньги жрет. А послезавтра вылетать домой, не сговоришься. Чччерт. Чччерт. Чччерт.
Слышно, как мимо звонящего проносится машина; ветер бьет взрывной волной.
– Что же вы так чертыхаетесь? Побойтесь Бога.
– Какого бога? А, ты в этом смысле. В общем, ладно. Как, говоришь, тебя зовут? Меня – Старобахин. Николай Петрович. Николай. А ты?
– Саларьев. Павел Саларьев.
– Павел, послушай сюда. Если уж так. Сейчас у вас там сколько? Двенадцать уже? У меня десять тридцать. Ну да. Так точно, десять тридцать. Ручка есть? Мужик, прошу, давай по быстрому, пока не поздно, спиши мой номер. Три девятки семь восемь ноль семь. Списал? И мобильный супруги, на всякий… Успеваешь? Позвони с утра на станцию, узнай, в чем дело, лады? Не нравится мне это. Я карточку куплю…
Телефон сглотнул, и связь оборвалась.
Саларьев отругал себя за мягкотелость; нужно было нахала послать, далеко и надолго. И решил, что надо позвонить домой, в Питер. После этого – «мужик», «по быстрому», «списал» – почему-то захотелось вдруг услышать честный, ровный, без малейших примурлыкиваний голос Таты. Вяловатый, выдохшийся, как минеральная вода в приоткрытой бутылке. Но домашний ласковый и теплый. Или же, наоборот, холодный – когда они поссорятся. В Тате странно сочетаются расплывчатость и определенность.
– Тат, привет.
– Ой, Пашуля, мой милый… Я так соскучилась! Когда же тебя наконец выпустят на волю?
– Вот сдам экзамен на звание швеи-мотористки, и сразу. Как поживаешь, Татуся? Что куколки? Какие в Питере погоды?
– Холодно и ветер, как положено… Начинаю новую… Нет, ну все-таки, когда?
– Завтра сдаемся, если все тудем-сюдем, через два дня.
– И навсегда?
– Навсегда. Пока труба не позовет.
– Я тебе дам трубу. Пашка, хватит с нас труб. Давай переходить к оседлой жизни. Пашк, ну правда, сколько можно? Я взаперти, ты неизвестно где…
