Ребята на школьном дворе играют уже по-весеннему, хотя и сугробы.
Свет высекает из прутьев ограды искры, пока идешь вдоль двора.
Площадка, где дрессируют собак, примыкает через забор.
Говорят, он когда-то был манекенщиком во Всесоюзном Доме моделей, но потом «жизнь сделала с ним свое дело». Жизнь ли с ним сделала или он с жизнью, но столько лет, сколько здесь площадка, он дрессирует – тренирует, по его словам, домашних собак всех пород. Рядом же в полуподвале двухэтажного флигеля, где была раньше дворницкая, у него оборудована каморка, там он проводит день, а иногда ночует.
По вечерам, не всегда, но часто, сюда приходит женщина – огонек сигареты ведет ее вдоль школьной ограды, мимо пятиэтажек на той стороне улицы, с балконов которых ее и видно, к калитке. Калитка подстонет, и среди собачьих снарядов огонек потеряется.
Можно представить их разговор, когда от поллитровки осталась треть, а они смотрят друг другу в глаза, положив локти на высокий и какой-то укороченный, разделочный, что ли, обитый клеенкой стол.
– Помнишь, четыре года назад, я тогда еще в кассе на «Серпуховской» работала и мы только-только встретились, как ты жил – как собака, – говорит она ласково.
– Хуже, чем собака, – улыбается он и слегка треплет ее по загривку, точно собаку.
Он выпускает тихий одиночный посвист. Собака, маша хвостом и как бы чуть гарцуя, подходит и кладет голову ему на колено. Женщина сонным и ребячески легким смехом смеется, а дальше следует ее уверенный вывод о том, что собака ждет угощения в виде кусочка колбаски, но друг не без гордости объясняет, что собака сейчас совершенно бескорыстна, просто движущая ею сила велит ей бережно, капля за каплей, излить свою чистую, звездную немоту, свою не отличимую от собачьих глаз, скромную и прозрачную городскую ночь благому хозяину.
Песня ночная, движимая от вечера к утру.
И еще раз. В вагоне сидя спит пьяная и бездомная. На Киевской входит молодой человек, садится рядом и начинает целовать ржавый блин лица. На Краснопресненской он выходит.
Господи, Ты отвернулся всего на секунду, и в эту секунду у меня нет брода, чтобы перейти лужу, залившую двор.
Мария смотрела на воду между гаражами с одной стороны и трансформаторной будкой – с другой. Дома ее ждет работа. Скоро стемнеет.
Я так устала. Я так устала, Господи, и скоро стемнеет.
Она шла в обход, делая крюк, чужими дворами, и выла, а за ней на небольшом отдалении шли двое подростков и передразнивали, как она воет.
Шла кукушка мимо сети, а за ней бежали дети, все кричали кукумак, убирай один кулак.
От усадьбы остались барский дом конца XVIII века, в палладианском стиле, с двумя псевдоготическими флигелями 60-х годов XIX века, «швейцарский домик» того же времени, что и флигели, и деревянная часовня старше дома на сто лет. Просевшая и сырая, она не сдавалась: задиристо вскидывала курносые карнизы, выставляла локти, точно раскидистая ель. Русское лесное барокко.
В начале прошлого века местный обожатель Васнецова и Врубеля возвел рядышком еще одну часовню – более степную и степенную, под белой глазурью. Марии она не особенно нравилась. Новая часовня недавно была заново освящена, туда иногда заходили сотрудники, но, с точки зрения Марии, золота внутри могло бы быть и побольше, а побелки поменьше. В старой часовне находилась мастерская реставраторов. К лету «швейцарский домик» проветривали и сушили – там открывался рисовальный класс. Все три месяца работал лагерь для ребят-детдомовцев, и почти все лето, через день, Мария встречала у ворот усадьбы своих учеников. Накануне первого занятия в Бальном зале ставились рядами стулья, перед ними крепился на раме экран, позади них, на штативе, проектор;
