Несмотря на раннее апрельское утро, у подъезда дома уже кучковалась толпа возбужденных зевак, которая мгновенно оценила в подъехавшей оперативной машине «большое начальство» и молча расступилась, пропуская это самое «начальство» к распахнутой настежь двери.
МУР – он и в Африке МУР.
Едва Яковлев вошел в подъезд, как тут же столкнулся с начальником территориального отделения милиции, за которым в этот момент захлопнулась тяжеленная бронированная дверь квартиры. Полковник, хорошо знавший начальника МУРа, хмуро покосился на Яковлева и, увидев в его глазах безмолвный вопрос, только выругался негромко.
– Что, настолько все хреново?
– Хуже быть не может. Но главное... сейчас все московские писарчуки соловьями зальются. Что, да почему, да куда милиция смотрит.
И он снова выругался в сердцах.
Яковлев удивленно покосился на полковника. За все то время, что он знал этого уверенного в себе офицера, он не мог припомнить, чтобы тот находился в подобном состоянии.
– Ничего, разберемся, – буркнул он и кивнул на обитую светло-коричневой кожей дверь: – Там?
– Так точно.
Поднявшись на три ступеньки, которые вели на лестничную площадку, Яковлев потянул на себя тяжеленную дверь и сразу же оказался в просторном, ярко освещенном холле, в котором неторопливо беседовали о чем-то, покуривая, сравнительно молодой следователь межрайонной прокуратуры и капитан Майков, старший оперуполномоченный убойного отдела МУРа. Увидев на пороге своего шефа, Майков сунул сигарету в стеклянную банку, которую держал в руке Самедов, и вытянулся перед генералом. Хотел, видимо, доложить обстановку, однако Яковлев тут же перебил его:
– В двух словах.
– Ну а если в двух словах, – отозвался Самедов, – то господин Шекспир с его Отеллой просто отдыхают.
И повел рукой, приглашая начальника МУРа своими глазами убедиться в страстях человеческих, которые «господину Шекспиру» в его-то Средневековье даже присниться не могли. Не говоря уж о том, чтобы все это вывести на страницах какой-либо пьесы.
Яковлев прошел в огромную, также ярко освещенную комнату, которая, судя по всему, служила владельцу этой огромной квартиры и мастерской и залой, в которой принимали гостей, и невольно передернул плечами. Разбросанные стулья из дорогого гарнитура и перевернутый стол, осколки разбитых и растоптанных бокалов, размазанные по полу салаты и еще какая-то колбасно-рыбная хренотень, видимо сброшенная со стола во время драки, происшедшей в этой огромной мастерской фотомастера, со стен которой осуждающе смотрели глаза стариков и старух, бродяг, пьяниц и наркоманов, запечатленных в какие-то особенные моменты их жизни.
Но главное, на чем поймал себя невольно Яковлев, все они смотрели не в пустоту, а на пятна уже подсохшей крови, выделявшиеся на желтоватом, под цвет сосны, паркете.
Яковлев вопросительно покосился на капитана, и тот, по-своему поняв молчаливый вопрос генерала, тяжело вздохнул и показал рукой на приоткрытую дверь в дальнем конце мастерской, из-за которой доносились невнятные голоса. И добавил, вновь тяжело вздохнув:
– Это там, товарищ генерал.
Задержавшись еще раз взглядом на забранных в портретные рамки глазах, Яковлев прошел в дальний конец мастерской, потянул на себя деревянную, такого же цвета, что и паркет, дверь и остановился на порожке, невольно скривившись.
Комната оказалась спальней, и здесь, на широченной кровати, больше похожей на теннисный корт без сетки, лежал окровавленно-изуродованный труп обнаженной молодой женщины.
Немало повидавший за годы работы в милиции и, казалось бы, уже давно привыкший к трупам, однако не растерявший за эти годы чувства сострадания и сопереживания, Яковлев невольно повел плечами и на долю секунды закрыл глаза, стараясь не показать своих чувств. Он уже знал, о ком будут верещать московские газетенки, расписывая убийство на Большом Каретном, однако не мог не повернуться с вопросом к капитану, который держался чуть позади генерала.
