Осенью тысяча восемьсот семьдесят четвертого года на раскисшей дороге неподалеку от лифляндского городишки Икскюля намертво увяз экипаж.
В экипаже сидел немолодой, лет сорока пяти, господин в черном пальто из тонкого сукна на нутриевом меху и в великолепном черном цилиндре. Строгий взгляд темных глаз из-под черных сросшихся бровей был обращен в неведомые дали; казалось, господину все равно, едет ли карета или стоит на месте.
Больше в экипаже никого не было.
Кучер по-немецки окликал крестьянок, шедших по обочине, и требовал, чтобы кто-то добежал до баронской усадьбы, привел подмогу. Крестьянки отвечали по-латышски – они настолько не знали немецкого языка, чтобы вступать в переговоры. Наконец появилась телега, лошадью правил латыш, а на мешках сидел еврей-портной, прижимая к себе величайшее сокровище – швейную машинку, закутанную в мешковину. Это был обычный портновский заработок – уговорившись с хозяевами хуторов, странствовать от одного к другому, чтобы, прожив неделю или даже полторы, сшить все необходимое: пиджаки, брюки, жилеты, юбки и жакеты для женщин. Ткань и приклад были тут же, в телеге, в двух больших коробах.
Портной кое-как перевел с немецкого на латышский крики кучера.
– Он говорит – нужно бежать в усадьбу барона фон Апфельдорна, чтобы барон прислал людей и лошадей!
Крестьянки рассмеялись. Скупость и неуживчивость барона были всему краю известны. Потом они поплотнее завернулись в свои клетчатые платки из толсто спряденной и плотно сотканной шерсти, хорошо укрывавшие от дождя, и ушли. Уехал и портной – его ждали на хуторе, где он подрядился шить двум хозяйским дочкам приданое, а хозяйскому сыну – костюм для венчания.
Тогда кучер предложил выпрячь одну из лошадей и ехать в усадьбу за помощью.
– Поезжайте, Клаус, – сказал господин. – Проклятый тамплиер…
Клаус выпряг гнедую кобылку, отвел ее на обочину и вскочил на спину с ловкостью циркового вольтижера. Он сразу поднял лошадь в галоп и ускакал к усадьбе, до которой оставалось всего-то около трех верст. Верховая езда кучеру нравилась, он улыбался и дышал полной грудью, как и следует молодому, не старше тридцати лет, сильному и здоровому всаднику. Причем кучер явно был любимцем своего барина – тот его баловал хорошей добротной одеждой, шитыми на заказ сапогами. А сам кучер баловал себя отличной помадой для черных усов, которые красиво закручивались и бодро торчали.
Еще час спустя господин в блестящем цилиндре, осторожно перейдя по доскам через грязный двор, входил в дом, который более всего смахивал на длинную, почерневшую от времени, крытую плотно уложенным камышом конюшню. Была бы еще вынесенная поближе к дороге коновязь на дюжину конских морд – так можно и за корчму принять, причем за хорошую благоустроенную корчму, в которой под одной крышей имеется все – сарай, куда можно, если надо, и лошадей ставить, заводя через большие ворота, устроенные с торца; помещение для проезжающих с печкой и длинными лавками, с чистыми столами; в глубине здания – кухня с расписанной цветами печью и хозяйские комнаты.
Но это было одноэтажное жилище небогатого помещика со всеми службами, включая хлев и свинарник на задворках. Догадаться о свинарнике было нетрудно – господин в цилиндре сперва поморщился, потом поднес к длинному чуткому носу надушенный платок.
Но к торцу дома была пристроена вышка, сажен пять высотой, наверху у нее имелась открытая площадка. Прошли те времена, когда следовало сверху высматривать приближавшегося неприятеля – в последний раз военные действия тут велись в незабвенном двенадцатом году. Однако вышку поставили сравнительно недавно – доски еще не успели приобрести того серебристого оттенка, который свойствен старой древесине.
