Мой взгляд был прикован к часам на стене приемной. Обычные часы, практичный дизайн. Лишенные украшений, они не согревали комнату. Они отражали бег времени, другой цели у них не было.
По ту сторону дверей люди находились вне времени. Но для кого-то эти минуты, возможно, были последними минутами жизни.
Среди таких же посетителей я томительно ожидал исхода операции. За окнами больницы в обычной утренней суете люди спешили на работу. Мысли их были заняты новостями или результатами вчерашнего бейсбольного матча. Для них, здоровых, драма, разыгрывающаяся каждый день в каждой больнице, просто не существовала.
Я снова принялся разглядывать часы. Ход секундной стрелки не был ровным и плавным. Стрелка этих часов двигалась от секунды к секунде короткими скачками, и эта отрывистость с особой ясностью подчеркивала приход каждого нового мгновения. Пять, четыре, три, два, один – еще одна минута улетела. Длинная минутная стрелка тоже скользила вкруг циферблата, но настолько медленно, что я этого не замечал.
Я слушал ритмичное постукивание часов и физически ощущал, как растет во мне беспокойство. Ладони были влажными, мне хотелось встать, пройтись по комнате. Журналы больше не занимали меня, и я уже не в силах был перекидываться пустыми фразами с другими посетителями, которые так же, как я, пытались скрыть тревогу.
Часы говорили со мной, и мне не нравилось то, что они сообщают. Операция чересчур затянулась. Ведь она должна была всего лишь уточнить предварительный диагноз. Это обычная процедура, не стоит тревожиться. Такие обследования проводят без счета, и диагноз обыкновенно подтверждается. И все-таки эта операция тянулась слишком долго.
Прошло еще какое-то время. Я уже мог с закрытыми глазами описать часы на стене. Секундная стрелка без устали перескакивала с одного деления на другое. Наконец, все еще в зеленом халате, появился хирург.
– Мистер Спраул? – спросил он.
– Да, сэр, – отозвался я.
– Возникли кое-какие осложнения. То, что мы обнаружили, не совпадает с диагнозом. Окончательный результат будет позже, но, боюсь, уже нет сомнений, что эта опухоль – злокачественная.
Его слова оглушили меня. Я позабыл о часах и тихо произнес то, что мне хотелось выкрикнуть:
– Чего же теперь ожидать?
– К сожалению, ничего хорошего. Можно попробовать химиотерапию, но, откровенно говоря, это даст лишь отсрочку. Такая форма рака почти всегда смертельна.
– Сколько же времени ей осталось, доктор?
– Определенно сказать нельзя. Шесть месяцев, может быть – год, а возможно и больше, если лечение окажется эффективным.
– Она уже знает? – спросил я.
– Нет, пока нет. Сейчас она в палате, еще не пришла в себя. Я думаю сказать ей завтра. И хорошо бы в вашем присутствии. Вы не смогли бы зайти примерно в час?
– Конечно, я приду. Уверен, что она захочет узнать правду.
Той ночью я не смог заснуть. Я боялся. Занятия богословием не научили меня, как помочь человеку противостоять этой болезни. В самом деле, как сообщить близкому, что он смертельно болен? Недоговаривать? Скрывать? Отрицать неизбежное? Поддерживать ложные надежды? Обещать чудо исцеления, которое, быть может, не угодно Богу?
На следующий день, полный опасений, я вошел в палату к моей приятельнице. Внешне она была оживлена и безмятежна, но по ее взгляду я понял, что каким-то непонятным образом она уже знает все. Тотчас вслед за мной появился доктор, избавив меня от необходимости отвечать на тягостные вопросы. Мягко, спокойно, но с предельной откровенностью он рассказал ей о результатах вчерашнего обследования, о ее болезни. Он объяснил, что такое химиотерапия, и сказал, что жизненно важные органы уже серьезно задеты.
