Эпизод первый, многолетней давности.
Ненавидеть легко.
Это даже приятно. Мама говорила мне, что нужно уметь прощать. Оставаться друзьями. Уметь любить. Боже, какие глупости.
Но мне двенадцать. Я стою в большой комнате, полной людей. Я здесь лишний, мне не хочется быть здесь. Что значит – оставаться друзьями? Как можно быть другом человеку, который вдруг решил, что ты ему больше не нужен? Вот раньше был нужен, а сейчас бац, и нет.
Но ненавидеть отца, который вдруг понял, что ему нужна другая семья, не получается. Мне только двенадцать, я, как щенок, готов ластиться к хозяину за один лишь только взгляд. Но в мои двенадцать во мне столько обиды и уязвленной гордости, что все, на что мне хватает сил, это ненавидеть ее. Девочку, которая теперь будет ребёнком моего отца вместо меня. Смотрю на огромный голубой бант на её голове – надо же придумать такое. На распахнутые светлые глаза под светлой чёлкой. Несуразно красный, слишком большой для её лица рот. Он мешал обозвать её серой мышью. Смотрю, а внутри кипит злость и глухая обида.
– Сынок, не стоит убивать девочку взглядом, – говорит мама и отправляет в рот оливку. – Мне уже её жалко. В конце концов, вас же никто не заставляет дружить.
Маме всех жалко. Кроме себя и меня. Я возвращаюсь взглядом к девочке.
Между нами толпа празднично одетых человек. Папа смеётся. От того, что он счастлив, мне становится ещё обиднее, сейчас мне хочется, чтобы плохо было всем. Между нами стол, уставленный сотней разных закусок. Каждая из них встала бы камнем в моём горле. Девочка встаёт со стула, чинно одергивает дурацкое пушистое платье. Улыбается папе, моему папе, большой рот растягивается в улыбке. Улыбка тоже идиотская. Проходит мимо меня, я поджимаю ноги, чтобы меня не коснулись воланы её платья. Пушистая голубая волна из хрустящей ткани все же касается моих колен с легким шелестом. Я невольно поднимаю взгляд и встречаюсь с ней глазами. Мимолетно, девочка сразу же прерывает контакт. Выходит в коридор.
Что-то гадкое, неподвластное мне, толкает меня изнутри, заставляет встать и идти за ней. Я ловлю настороженный взгляд матери, она предупреждает меня не лишковать. Пофиг. Мне уже все равно.
Девочка стоит на кухне. Видимо вызвалась помочь, она же ко всем подлизывается. В её руках ваза, она набирает в неё воду. Бабушке подарили цветы, у бабушки юбилей. Я прекрасно знаю, что это любимая бабушкина ваза, невысокая, кругленькая как горшок, глиняная, в узорах. Я стою и смотрю на девочку сверху вниз. Я такой высокий по сравнению с ней. Интересно, сколько ей лет? Малявка. Она испугана. Хочет обойти меня, но боится протиснуться мимо в узких дверях.
– Пропусти меня, – просит она, а её голос дрожит. Знаете, мне нравится её пугать.
– Ты мерзкая, – говорю я ей. – Как мышь белая, лабораторная. Отвратительная.
Её глаза распахиваются. Я чётко вижу каждую темную крапинку радужки. Глаза у неё странные. До жути светлые, а вокруг тёмный ободок.
То, тёмное внутри меня, никуда не делось. Оно толкает меня совершить то, на что я ранее бы не осмелился. Я прислушиваюсь к шуму из комнаты. Многоголосый говор, музыка, смех. Они не услышат. Отбираю у неё вазу, она цепляется за неё тонкими пальчиками, но девочка такая слабая по сравнению со мной. Поднимаю выше и роняю. И отступаю назад, чтобы не промочить брюки. Ваза раскалывается на две некрасивые половинки, мерцающие мокрыми боками. Они смотрят на меня словно два глаза, в этом взгляде читается укор.
– Иди, можешь рассказать всем. Но бабушка тебе не поверит. Она-то знает, что ты поддельная. Не настоящая, не наша.
В серых глазах блестят готовые вот-вот пролиться слёзы. Одна слезинка, самая непокорная, выскальзывает, скатывается вниз, оставляя за собой солёную дорожку. То, тёмное и непонятное, в самой глубине меня ликует. Я хочу, чтоб она плакала. Хочу, чтоб ей было больно. И самое невероятное, что мне будет хотеться этого и через долбаную кучу лет.
