«Сколько успеха, могут простить человеку? Сколько таланта или одаренности должно быть в нем, чтобы тебе не завидовали, а просто любили? Обладая властью и богатством, ты автоматически становишься плохим в глазах неудачников. Чтобы ты не делал, кем бы ты ни был – тебе обязательно навесят ярлык. Зависть страшный грех, страшнее воровства и даже убийства. Чтобы убить человека или обокрасть – нужен характер. А зависть сама зарождается внутри, для нее не нужна воля и отчаянный риск. Зависть − уродливый червячок, живущий глубоко в подсознании любого человека, рудимент первородного греха, она грызет душу, уродуя личность и характер. Трудно оставаться объективным, когда у соседа дела идут лучше. Когда друзья зарабатывают больше, а по телевизору вечно крутят богатых и знаменитых. Тяжело винить наших людей. Наверное, это кара за годы геноцида русского народа! Какие там «Сто лет одиночества» Маркеса? Тот нервно курит в сторонке от наших «ста лет трагедий и зверств». В XX-м веке на нашу несчастную землю свалилось много тяжких испытаний. Какой еще народ в мире мог выжить после революций, войн, голода, нищеты, крушения "нерушимого" строя и унижения целой страны? А мы смогли! Только вот первыми всегда гибнут самые чистые, предают самых лучших, а оказываются ненужными самые честные. Мы почти полностью растеряли свой генотип. Если целенаправленно убивать в человеке самое светлое, то на авансцену выходит мелочное и низменное. Люди, удел и прямая обязанность которых уборка сараев, берутся судить тех, кто успешнее и талантливее. Нет больше Пушкиных и Столыпиных, а долг и честь забыты. Теперь любой дебил с телефоном пишет посты и оценивает других. Господи, как я устал, от человеческой глупости и низости. Зависть стала управлять поступками людей, и этого никто не стесняется! Все я понимаю и даже принимаю, живите, как хотите. У меня только один вопрос: "Что я вам плохого, сделал?! Когда вы уже, оставите меня в покое!". Если бы я уехал к доктору Рихтеру… представляю, чтобы началось! Все эти статейки, про "крушение скреп" и "побег с поля боя". Я никуда не уехал, чего еще? Нет, этого мало, надо испить чашу до дна. Плевать им на врачей, как и на оборудование, и даже на условия клиники, их волнует – запах. Вот, что самое страшное в наших больницах: запах безнадеги, беспомощности, страдания и боли, грязного белья и ужасного пищеблока, с его вечно подгорелой кашей и запахом рыбных котлет, а также затхлых тряпок, хлорки, замызганного линолеума и нафталина. Вот что я, по их разумею, должен испытать на себе. Вот чего они не могут мне простить – мы дышим разным воздухом! Удобно быть бессребреником, ничего не имея за душой. Руку даю на отсечение, да что руку – голову кладу на кон – ни один из них не оказался бы в обычной больничке! Имея возможность, только дурак ею не воспользуется. А на все ваши вопросы, господа завистники, у меня один ответ – не хочу! И не собираюсь объяснять, ибо не перед кем!».
Предаваться тяжелым мыслям всегда легче в комфорте, и здесь ему повезло, он находился не в забытой богом больничке какого-нибудь захудалого дотационного городишка на Дальнем Востоке, где стены наполовину окрашены синей краской, а вторая часть замазана облупившейся побелкой, где, проходя по коридорам, надо внимательно смотреть под ноги, чтобы не зацепиться о выбитую плитку неопределенного, несуществующего в природе цвета. Где могут за долги отключить свет, а тряпки и швабры уборщиц ровесницы Гиппократа. В тех местах жизнь остановилась еще до прихода советской власти. Он лежал в элитной клинике на юго-востоке Москвы. Тишина, покой, квалифицированная медицинская помощь и забота окружали его. Здесь у пациентов не возникало безнадёжного ощущения смерти или безысходности ситуации, а наоборот, появлялись силы для борьбы с недугом и уверенность в завтрашнем дне. Их родные не спешили быстрее выйти на свежий воздух, наоборот – могли подолгу находиться в палате и спокойно проявлять заботу о своих близких. Тут всё было по высшему разряду, а главное – хорошо пахло!
