Идет первый акт оперы «Отелло». Я сижу и откровенно скучаю. Чтобы не заснуть, поднимаю голову к потолку и начинаю разглядывать большие хрустальные люстры, свисающие с высоченного куполообразного потолка. Освещенные тысячами маленьких лампочек, они кажутся огромными фонариками, направленными на меня. Мне становится не по себе. Я чувствую, как уменьшаюсь, как будто меня кто-то разглядывает под тысячами микроскопов. Потолок такой высокий, что кажется: черная дыра, нависшая со своей бесконечностью, того и гляди, проглотит нас.
Оглядываюсь по сторонам и удивляюсь тому, что зал до отказа заполнен зрителями. Рядом сидит моя маман Розали. Наблюдая за ней целых пять минут, я еще больше удивляюсь тому, с каким придыханием она таращится на сцену, окруженную сотнями маленьких разноцветных прожекторов. Она слушает, затаив дыхание, этот бред под названием опера. Сказать по чести, жалкое зрелище. Вы когда-нибудь ходили в оперу? Наблюдали, как толстые тётки и дядьки изображают из себя утонченных и романтичных Джульетт и Ромео, Дездемон и Отелл, Виолетт и Альфредов, Ульрик или Изольд? Почему на сцену не выходят красивые, молодые, худенькие девушки и юноши, больше подходящие к образам? Я тоже не понимаю. Я вот, например, полненькая… полная… Хорошо, хорошо, да, я толстая! Ну и что из того? Я же не выхожу на сцену, не порчу людям настроение. Тем более пою я тоже не очень. А эти толстобрюхи нисколько не стыдятся демонстрировать себя. Таланты, мать твою… Они, наверное, считают себя суперидеальными? Мама, наивный человек, сидит и скулит, переживая за Дездемону. Такую Дездемону не то что задушить – дотянуться до шеи и то будет сложно. Быстрее бы все закончилось. Как же я скучаю по дому! Так хочется слопать любимый эклерчик или воздушный бриошь, даже желудок сводит.
– Эмили, деточка, будь добра, сделай одухотворенное выражение лица, а то ты стала похожа на сморщенный апельсин, – недовольно прошипела Розали над ухом дочери. Смахнув белоснежным платочком с худощавых щек несколько слезинок, она снова посмотрела на дочь и, подтверждая серьезность своих слов, толкнула ее локтем в бок, отчего девушка недовольно скривила маленький носик и поджала тонкие губки. Уступать матери совсем не хотелось. Раздражение и скука лишь подтолкнули Эмили к тому, что она демонстративно закатила глаза и слишком громко вздохнула.
– Мама, это был последний раз, когда я согласилась пойти с тобой. У меня были более приятные планы на вечер. Я вообще не понимаю, что я здесь делаю. Ты заставила меня смотреть какую-то бредятину с толстяками. И вдобавок я должна делать вид, что безумно переживаю за них?!
– Ш-ш-ш! Можно тише? – шикнул недовольный зритель с пятнадцатого ряда, сидевший через четыре кресла справа от них.
– Да, да! Просто неуважение какое-то к окружающим! – охотно поддержала мужчину с блестящей залысиной крайне возмущенная зрительница с семнадцатого ряда.
Разозлившись на столь грубые замечания, Эмили решила, что с нее достаточно. Пыхтя и чертыхаясь от того, что проход оказался слишком узким для её утонченной фигуры, она кое-как поднялась со своего кресла и, переминаясь с ноги на ногу, повернулась назад, не обращая внимания на то, что, задевая зрителей с передних и боковых кресел, она мешала им наслаждаться представлением. Гневно обведя взглядом всех ближайших зрителей, Эмили для пущей серьезности положила руки на широкие, мощные бока и во весь голос, так, чтобы больше ни у кого не возникло желания высказаться, с насмешкой заявила:
– Тише? Ха-ха-ха! Какое на хрен уважение я должна к вам испытывать?! Кто вы мне?! Сидите тут и сопли жуете, глядя на шоу толстяков! Фу-у-у, – как можно брезгливее скривила носик Эмили. – Да это просто жалкое зрелище для придурков!
