Пятиминуток Маруся не любила.
В тесную ординаторскую набивалось человек десять. Люди приносили с собой резкие запахи – бензина, духов, шампуней, собак, еды и табака. Кроме того, сразу начинали шуметь, двигать стулья, смеяться.
Смех Маруся тоже не любила. Почти так же, как и прикосновения. Не любила, когда брали на руки, тискали, гладили, тормошили. А на пятиминутке почти каждый это делал. Хватали подмышки, поднимали над землей и спрашивали сюсюкающими голосами: «Ну, киса, как прошло твое дежурство? Что нового в отделении?»
Отбиваться было бесполезно. Маруся покорно висела, растопырив передние лапы и вытянув задние, и молча смотрела на державшего ее. В таком виде ее передавали из рук в руки, и кто-нибудь обязательно говорил: «Ну и глаза! Смотрит и не сморгнет!»
В человеческие слова Маруся никогда не вслушивалась, их всегда было слишком много. Но знала, что вскоре людям надоест таскать ее по воздуху, и потому терпела. Висела, не шевелясь, и никогда не выпускала когти.
Когда ее наконец-то ставили на пол, встряхивалась и уходила к бабе Маше.
– Явилась? – спрашивала та, и Маруся согласно щурила глаза.
Баба Маша никогда не брала кошку на руки, говорила сердитым голосом, но Маруся знала: баба Маша рада ей.
– Опять наши врачи собрались болты болтать? А ты и сбежала? Спрятать тебя?
Маруся коротко мурлыкала и терлась об ноги.
– Ну, иди, иди, поспи чуток.
Баба Маша открывала заветную дверь, и Маруся проскальзывала в кладовку. Прыгала на среднюю полку и зарывалась в стопку чистых простыней. От белья умиротворяюще пахло лекарствами и немного стиральным порошком.
– Легла? – спрашивала баба Маша и, услышав согласное «мр-р», запирала дверь снаружи.
Маруся оставалась одна – в полутьме и тишине бельевой.
Устраивалась поудобней и начинала прихорашиваться – тщательно вылизывала шерсть, мыла лапками уши. Почистившись, укладывалась спать – собиралась в клубочек и закрывала глаза.
Сны Марусе снились преимущественно белого цвета. Неопознанные белые фигуры беззвучно скользили по белому фону. Было немного скучновато, но спокойно.
Проснувшись, Маруся никогда не помнила красок, которые видела накануне.
И в этом была благость.
Ровно в двенадцать часов в замке поворачивался ключ, и раздавался голос бабы Маши:
– Выходи, закончился профессорский обход, теперь твоя очередь.
Маруся поднималась, вальяжно потягивалась, пушила хвост и придирчиво его осматривала. Хвост был, как всегда, великолепен.
Довольная, Маруся спрыгивала с полки и выходила из бельевой. Каждый раз пыталась в знак благодарности лизнуть бабу Машу, но та отмахивалась:
– Иди уже, ласковая ты наша. Больные заждались.
Маруся поднимала хвост трубой и начинала свое шествие по коридору.
В коридоре она встречалась с людьми.
Люди в отделении были большие и маленькие.
Большие люди назывались врачи, сестры и мамочки.
Врачи и сестры были белые. Вели себя властно, говорили громко. Те, которые сестры, сильнее пахли лекарствами, наверное, потому что часами раскладывали таблетки по кучкам.
К таблеткам Маруся относилась спокойно. Садилась на подоконник и смотрела, как ловко сестры двигают руками по коробочкам. Кто-нибудь обязательно спрашивал: «Ну что, Муська, валерьянки хочешь?» В этом месте Марусе полагалось щуриться и переступать лапами. Если она этого не делала, ей начинали пихать под нос дурно пахнущие пузырьки. Дело было даже не в пузырьках, а в том, что сестры огорчались отказом. Вокруг них начинали клубиться бледно-зеленые облака.
Вообще, в отделении цветных облаков было много, на любой вкус. Врачи и сестры испускали зеленые или фиолетовые сияния, но они были неопасными и быстро исчезали.
