Еще маленькой девочкой я мечтала о Сыктывкаре. Мои ровесники возились в песочнице, роя подземные ходы, строили ведрами небоскребы, а я мечтала о Сыктывкаре. Волшебная выдуманная страна манила меня своей неизвестностью.
Я видела ее во сне, я плакала о ней на переменах, я путала тригонометрические формулы, видя в каждой разобранный Сыктывкар, я делила это слово на слоги. Господи, как же прекрасно оно звучало: Сык-тыв-кар. Кажется, на каждую произнесенную «ы» в катакомбах песочниц улыбался потерянный хомячок.
Я окончила школу с деревянной медалью и одной тройкой по географии. Не было дня, чтобы я не думала о Сыктывкаре – моей далекой мечте, до которой, как мне казалось, никогда не добраться.
В техникуме, куда меня взяли за красивую улыбку, я проектировала железные дороги и стала очень сильной. Это помогло мне устроиться в бригаду стрелочников с графиком работы два через два. Коллектив у нас был хороший, дружный. Мой сменщик Емельян готов был слушать бесконечно волшебные сыктывкарские сказки про коней и царей, мальчика в золотых башмачках и синеватого носорога, удочку-арку и веселый кисель, чугунный флюгер и месяц-плаксу, ласточку-обжору и шестнадцать секунд восторга.
Случались дни, когда поезд на Воронеж срезал через лес, и работы почти не было. Тогда мы садились в кресла-качалки, и Емельян просил: «Расскажи ту историю о гнутых подсвечниках». И я рассказывала – про фитилька-зануду, неподвижную зажигалку и красный закат над Сыктывкаром.
Макушки деревьев перед нами тоже полыхали, а потом незаметно включались звёзды. «Интересно, – думала я, – есть ли у волшебных жителей моего Сыктывкара такое же небо? Замыкается ли Волопас над их головами? Каким цветом отливают Волосы Вероники?» И тогда Емельян тряс меня за плечо, и мы шли до маршрутки.
Один разгадыватель древних табличек, раскопав древнюю табличку, так устал ее разгадывать, что соединил фигуру по точкам и закопал всё обратно – чтобы следующим ребятам было попроще.
Так повторялось из десятилетия в десятилетие: все пытливые умы по чуть-чуть приближались к разгадке (один даже распознал слова «синий» и «разгаляндаться»), но очень быстро бросали, потому что картошка сама себя не посадит, да и жена изо всех окон кричит, кочергой машет.
И когда через тысячу лет криптограф-дачник проходил по участку, постукивая побеги чеснока детской лопаткой, он нашел окаменелого крота XI века с флешкой на шее.
Захотел флешку снять, сдвинул камень, развернул, потянул, дунул, плюнул, тут-то всё и пропало.
Ребята во дворе звали ее тетя Глока. Никто уже не помнил, лингвистом она была или стрелком, а сама она никому ничего не рассказывала.
Однажды вечером мы зашли к ней за макулатурой, и она попросила достать с верхней полки старинный семейный альбом.
– Нет-нет, – запротестовали мы, но просьбу выполнили.
Тетя Глока присела на скрипучее кресло, быстро перевернула несколько тяжелых страниц и задержалась над пожелтевшим снимком.
– Ну всё, нам пора, – сказал Серафим, и мы засобирались.
Серафим – это я.
И тут кто-то поднял руку и произнес: «Можно выйти?»
А новый учитель спросил: «Фамилия?»
И ученик ответил: «Моя фамилия Время. Первая – „В“».
На следующий день, через день и еще несколько недель в журнале напротив единственной фамилии на «В» стояли «н».
А потом все забыли, что такой ученик вообще когда-то был.
Когда Олимпийский Мишка скрылся где-то в облаках, и все вытерли слёзы, брат сообщил мне обыденным тоном, что, во-первых, мишки не летают, а во-вторых, раз уж этот умудрился улететь, он уже давно зацепился за вертолёт и его разорвало. Что большие его уши замерзли где-то на севере, лапы упали в океан (одна в Тихий, другая – в Индийский, третья – в какой-то еще, он точно не решил), а всё остальное разлетелось куда попало. Брат что-то продолжал говорить, добавляя живописных подробностей про рассвет над чукотским посёлком, глаз-пуговицу, примерзший к чуму, и маленькую девочку в унтах, которая учила чум моргать, – но мне уже хватило: я живо вообразила разлетающиеся во все стороны фрагменты Мишки, красивый ремешок на вертушке, улыбающегося летчика в кабине – и горько заплакала.
