Сказочная ул., 1
Бат
1 августа
Уважаемый мистер С. Харрис!
Не обращайте внимания на красную кляксу в левом верхнем углу. Это варенье, а не кровь. Хотя, думаю, вам не нужно объяснять разницу. Не варенье же полиция обнаружила на вашем башмаке.
Варенье в углу – из моего сэндвича. Домашнее, малиновое. Бабушка варила. Уже семь лет, как она умерла, а это варенье последнее, что она сделала. Ну, типа того. Если не считать время, которое она провела в больнице, подключенная к одной из этих штуковин, которые делают «бип-бип», если вам повезло, и «бииииип-бииииип», если – нет. Вот такой звук и кружил по больничной палате семь лет назад. Биииииииииииииип. А полгода спустя родилась моя младшая сестра, и папа назвал ее в честь бабушки. Дороти Констанция. Когда папа перестал горевать, он решил подсократить имя. Сестренка у меня маленькая, кругленькая, поэтому мы и стали звать ее Дот>2.
Другой моей сестре, Софи, десять. У них у обеих длинные светлые волосы, зеленые глаза и острые носики. Только Софи высокая, худенькая и более смуглая, будто ее покатали, как колбаску, а потом минут десять подсушивали в духовке. Я другая. Каштановые волосы. Карие глаза. Средний рост. Ничего особенного, по-моему. Посмотришь на меня – нипочем не догадаешься про мою тайну.
Я все-таки доела сэндвич. Варенье нормальное, не прокисло, потому что в стерилизованных банках может храниться целую вечность. По крайней мере, так говорит папа, а мама воротит нос. Он у нее тоже остренький. А волосы того же цвета, что у моих сестер, но короче и вьются. У папы волосы почти как у меня, только над ушами седые прядки. У него еще такая штука – гетерохромия называется. Это когда один глаз карий, а другой светлый. Голубой – если на улице ясно, серый – если пасмурно. Глазок как небо, сказала я однажды, и у папы появились такие ямочки на щеках, как раз посередке. Вообще, не знаю, имеет ли все это какое-то значение, но, наверное, будет правильно описать мою семью, прежде чем говорить, зачем я сюда пришла и что хочу вам сказать.
Потому что я собираюсь сказать это. Я не просто так сижу в этом сарае. Здесь чертовски холодно, и мама меня убьет, если узнает, что я встала с постели, но это самое подходящее место, чтобы написать письмо. Вокруг такие деревья… Не спрашивайте меня – какие, но у них большие листья и они шуршат на ветру. Ш-ш-ш-ш. Другого такого голоса ни у кого нет.
У меня пальцы липкие от варенья. Держу пари, усы у котов – тоже. Ллойд и Веббер так мяукали, словно поверить не могли своему счастью. Ну еще бы – с неба сыплются сэндвичи! А это я зашвырнула свой за живую изгородь. Наелась. Вообще-то мне есть нисколечко не хотелось. Если на то пошло, я взялась за сэндвич, только чтоб не браться за письмо. Не обижайтесь, мистер Харрис! Просто мне трудно. И я устала. Почти не сплю с 1 мая.
Но здесь я не засну точно, не бойтесь. Черепица в ящике, на котором я сижу, жутко колется; из-под двери сарая тянет сквозняком. Надо поторапливаться, потому что мне по обыкновению везет как утопленнику: батарейка в фонарике садится. Я было попробовала зажать его в зубах, да челюсть заболела. Теперь он качается на подоконнике по соседству с паутиной. Обыкновенно я не сижу в сарае, тем более в два часа ночи, но сегодня голос у меня в голове просто оглушительный, образы – более живые. И сердце колотится, колотится. Как сумасшедшее. Если бы его сейчас подключить к той больничной штуковине, держу пари, она бы не выдержала, перегорела.
