Глава первая.
Звеньевая приехала в поле на телеге, из которой, как башня, торчала деревянная бочка с питьевой водой, хмуро оглядела работавших женщин, остановила лошадь и пронзительно крикнула:
–Шабаш, бабы! Пить привезла.
Женщины, медленно повернув головы в сторону начальницы, устало разгибались и, потирая поясницу, потащились к телеге.
–Ну и жара,– певуче произнесла Клавка Афанасьева, молодая симпатичная женщина, дожидавшаяся с сыном Вовкой возвращения мужа с фронта. Война уже шла к концу, и многие женщины с надеждой ожидали возвращения мужей, отцов, братьев.
–Клава,– трагически-сочувственным голосом произнесла звеньевая,– письмишко тебе пришло. Возьми вот, почитай.
Клавка уже по голосу уловила, что произошло что-то страшное, и, сорвавшись с места, словно ее подгоняли плетьми, бросилась к телеге, двумя руками схватила письмо, как две капли воды, похожее на те, которые уже получили многие бабы, прижала его к груди, повалилась на траву и, запрокинув кверху голову, протяжно завыла.
–Ты поплачь,– обняв ее за плечи, со слезами в голосе произнесла ее подруга Лариса, получившая такое же уведомление о гибели мужа еще вначале войны,– только не заходись от отчаянья. У тебя сын от него, его растить надо. Пропадет он без тебя. Сколько наших мужиков еще в земле останется, пока эта проклятая война завершится?
–Нако, водички выпей,– сочувственно произнесла звеньевая,– трудом своим отомсти немцам. Попей и на межу возвращайся. Фронт требует.
С момента окончания войны прошло три года, а Клавка не могла забыть тот день, когда звеньевая привезла ей в поле похоронку.
–Не терпелось ей,– обозлено думала Клава,– спешила сообщить, не могла до вечера обождать. У самой мужик погиб, вот теперь чужим горем утешается.
После получения кусочка желтоватого картона, в котором сообщалось, что ее Алексей пал смертью храбрых, в ней что-то надорвалось, она, словно оглохла, почти ни с кем не дружила и всю свою любовь направила на сына. И, хотя в их доме, как и в большинстве вдовьих домах, не было даже намека на достаток, она из последних сил старалась доставить ребенку радость. Мастерила вместе с ним незатейливые игрушки, покупала ему на последние деньги колотый сахар. А, когда на трудодни выдавали муку, Клава пекла пирожки с диким щавелем, росшим около дома.
Время от времени в их деревню приезжал бывший военнопленный немец по имени Ганс. Он был коммунистом, и сдался в плен в первые же дни войны. Его взяли в политотдел, он писал листовки, призывая немцев сдаваться, участвовал в радиопризывах на передовой, был ранен. И, в конце концов, получив разрешение на проживание в СССР, осел в соседней деревне.
Каждый раз, проезжая верхом на кобыле, он останавливался около Клавки, внимательно на нее смотрел и, ничего не говоря, протягивал ей пакетик с леденцами или что-нибудь из вещей. Клавка исподлобья глядела на приставучего немца, но грустно улыбалась и принимала подарки.
–Зачем ты с ним якшаешься?– сердилась Лариска.– Может, он твоего мужа убил.
–Не он,– слабо сопротивлялась Клавка,– он наш, он против немцев воевал, он рассказывал мне.
–На каком же языке он говорил тебе?– не унималась Лариска.
–На русском,– пожала плечами Клавка,– он почти, как мы говорим, все понятно.
–Вот он тебе сделает ребенка,– сердилась Лариска,– тогда будет понятно. От немца ребенок. Это тебе не хухры-мухры.
–Что ты ко мне прицепилась?– в сердцах выкрикнула Клавка.– Тебе просто завидно. Хоть и немец, а мужик. Только я с ним еще никаких дел не имела. Так что отстань.
–Как хочешь,– обиделась Лариска,– я тебе добра хочу.
А Ганс с немецкой педантичностью продолжал ухаживать за Клавкой. Он задерживался после работы, приходил на Клавкин двор, ремонтировал прохудившуюся крышу, заменил рамы на окнах, зачем-то навесил на них ставни, укрепил дверь. Однажды приехав, погрузил на подводу ее нехитрый скарб, сказал:
