– Господу помолимся! – прозвучал из ночной тьмы меднозвонкий голос архидиакона.
И тысячная толпа откликнулась едиными устами:
– Господи помилуй!
– Святые мученики Сисинние, Мартирие и Александре, молите Бога о нас! – вновь воззвал служитель.
– Молите Бо-га о нас! – подхватил народ.
По мощеной дороге, ведущей от городских стен на север, вдоль яблоневых садов, виноградников, масличных и сосновым рощ, медленно двигалась процессия. Ночь выдалась звездная, и темное небо расцвело белой россыпью созвездий, подобно весеннему саду, усыпанному лепестками. От множества свечей и лампад в руках богомольцев дорога стала похожа на огненную реку – особенно ясно это было видно на поворотах, и казалось, что сам Млечный путь, пополам рассекший небосвод, – всего лишь ее отражение.
Синесий, шедший в головной части процессии вместе с придворными, смотрел на происходящее с изумлением и растерянностью. Принять участие в крестном ходе ему предложил префект вигилии Аврелиан, с которым он благодаря рекомендательным письмам друзей успел сблизиться за те полтора месяца, что находился в столице и безуспешно ждал аудиенции василевса Аркадия, – хотя вполне дружескими их отношения назвать было нельзя: префект вигилии умел держать дистанцию. Но в последнюю встречу, удостоив Синесия приглашения в свой дом и знакомства с домашними, Аврелиан уверял его, что перенесение мощей почтит своим присутствием сам василевс и, может быть, в отсутствии препозита кувикула Евтропия, которого точно на этом празднике не будет, удастся хотя бы мимолетно представить ему Синесия, что поможет его делу, но Синесий в это слабо верил. Он чувствовал, что Аврелиан, убежденный христианин, хочет обратить в свою веру и его – как это вообще свойственно христианам. Но согласился пойти – хотя бы из любопытства. Константинополь так разительно отличался от двух знакомых ему городов: родной Кирены, маленькой, провинциальной, тихой, и обожаемого города его юности, Александрии, огромной, шумной и вольнодумной, что он порой забывал, за чем приехал, и просто с жадностью впитывал наблюдения здешней жизни.
В кругу своих александрийских друзей и наставников Синесий привык слышать, что «галилеяне» невежественны, грубы и суеверны. Многие вспоминали постыдный разгром Сарапеона с гибелью части великой библиотеки, собиравшейся на протяжении семи веков. Это случилось восемь тому назад за несколько месяцев до того, как Синесий приехал в Александрию учиться. Он, конечно, видел роскошный дворец архиепископа Феофила, конфискованный в пользу казны у прежнего владельца и подаренный церкви покойным василевсом Феодосием, отцом нынешнего, Аркадия. Видел пугающие орды вооруженных дубинками параволанов, – так называли служителей местной церкви, обязанности которых были Синесию непонятны. Когда они всей гурьбой с нестройными выкликами куда-то мчались по прямым улицам Александрии, ему казалось, что это дикие влеммии, так часто досаждавшие Кирене, добрались и до столицы диоцеза Египет. Он не раз видел толпы молящихся у новых христианских базилик – в основном это были простолюдины, серая масса, всегда внушавшая ему немного суеверный ужас. Но здесь, в Новом Риме, все было иначе. Христианами было подавляющее большинство придворных, а те, кто сохранял верность отеческим обычаям, вынуждены были если не скрывать свои убеждения, то, во всяком случае, не выставлять их напоказ. Придворные же христиане по воспитанию, повадкам, житейским привычкам ничем не отличались от образованного общества той же Кирены или Александрии, хотя выглядели более деловитыми, сдержанными и отстраненными.
Двигаясь в толпе, где знать шла вперемежку с простонародьем, военные со светскими, мужчины с женщинами, Синесий смотрел на подсвеченные снизу огоньками лица шедших рядом с ним. Мощный военный с бычьей шеей и низким голосом старательно подтягивал: «Гос-по-ди по-ми-луй!» – и лицо его неестественно морщилось. Рядом с ним семенила его жена, полная, в узорчатой палле, со свечой в руке, и то и дело поглядывала на мужа робко и жалобно: крестный ход продолжался уже четвертый час, и, видимо, для женщины, редко покидавшей свой дом, такое усилие было непривычно. Рядом брел высокий худощавый юноша с выпирающим кадыком, все время возводивший глаза к небу и то и дело спотыкавшийся. Утомление уже начинало сказываться, но с тем большим воодушевлением богомольцы откликались на запевы архидиакона.
