Щецин, Польша,
16 км от границы с Германией.
Сердце вылетает. Тело вибрирует от нервного напряжения. Дыхание срывается. Но я не прекращаю бежать по мраморным ступеням наверх. Промахнувшись, с задушенным вскриком хватаюсь вспотевшей ладонью за перила. Замешкавшись лишь на секунду, несусь выше.
Здесь останавливаться нельзя.
Тарский следом поднимается. Нас разделяет каких-то пару пролетов. Уверена, что он зол, и прекрасно осознаю, во что это для меня выльется.
Ключ в личинку замка с первой попытки не попадает.
– Черт, черт… – отчаянно сокрушаюсь я.
– Цо ту ше, курва, джейе[1]? – гневно ворчит выглянувшая из соседней квартиры женщина.
– Гитлер капут, бабчя[2]! – запыханно выпаливаю и на нервах звонко смеюсь.
Когда, наконец, удается открыть дверь и влететь в квартиру, в безопасности себя не ощущаю. Не пытаюсь баррикадироваться или как-то прятаться. Столкновение неизбежно. Отбрасывая ключи на тумбу, скидываю куртку и ботинки. Машинально цепляюсь взглядом за тонкую «стрелку» на зеленых колготках.
Да плевать уже…
Метнувшись из стороны в сторону, выбираю между кухней и дальней комнатой все же последнюю.
Едва пересекаю спальню, слышу позади себя твердые шаги своего фиктивного супруга. Взвизгнув на эмоциях, со смехом оборачиваюсь. Сердце сжимается и замирает, когда встречаюсь с Таиром взглядом. В груди, словно после разрыва какого-то органа, жгучее тепло разливается.
– Кича-кича[3]… – дрожа от страха, умудряюсь дразнить и улыбаться.
Ничего не поделать. Голову на плаху положу так, чтобы на колени не упасть.
Спиной в шкаф вжимаюсь. Тарский же, в несколько шагов пересекая комнату, прихватывает меня за плечи и буквально вдавливает в лаковое полотнище. Кажется, еще чуть-чуть, и щепки за спиной полетят.
– Я знаю, кто ты, – с жаром предъявляю, глядя прямо в глаза.
Как будто это может послужить аргументом, чтобы пощадить меня… Нет, это движимый инструмент против. Спусковой механизм. Кроме того, он и сам в курсе, что я его раскусила.
– Лучше тебе этого не озвучивать, – предупреждает жестким и приглушенным тоном.
Мои глаза, словно в попытке наглядеться, жадно исследуют свирепое лицо. Даже сейчас больше всего на свете хочу целовать его. Разгладить пальцами залом между бровями и пройтись губами по всему лицу. А потом и ниже… Шею, плечи, грудь, живот… Он ведь мой. Весь мой.
Теперь нет. Возможность упущена. После такого отец никогда не позволит быть нам вместе. Я сама не смогу.
Мне бы помолчать… Да не могу я молчать! Внутри все клокочет.
– Если бы папа знал, никогда бы тебе меня не доверил… Он бы тебя уничтожил… Уничтожит!
– Бога ради, заткнись, Катерина, – рассекает пространство с той же затаенной яростью. – Не сотрясай зазря воздух.
– Иначе что? Меня тоже к стулу пристегнешь и горячим утюгом по лицу прокатишься? А потом пулю в лоб? Так? – лихо вопрошаю. – Когда мы ездили в Берлин… – голос на эмоциях звенит и резко срывается. – Тогда? Тогда?!
Глаза не только от страха слезятся. Хочу, чтобы Тарский обнял, к сердцу прижал, сказал, что никуда меня не отпустит. Пусть запрет, силой удерживает, память сотрет… Что угодно, только не разлука.
– Скажи уже что-то? – имею безрассудство ударить его кулаками в грудь. – Гордей… Каменная ты глыба! Отвечай! Меня тоже истязать будешь?
Крупная горячая ладонь, которая лишь несколько часов назад ласкала и доводила до сладкой дрожи, решительно обхватывает мою тонкую шею. Припечатывая к шкафу затылком, фиксирует и полностью обездвиживает.
Инстинктивно дышать перестаю, но вынуждаю себя смотреть в затянутые бурей зеленые глаза.
У него там тоже война. Меня сокрушает.
Я сдаюсь. Ну же… Забирай.
За прошедшие пять месяцев столько всего вместе пережили. Неужели для него ничего не значит?
