Ночь длинна.
Двое, он и она, в свои неполные пятнадцать, слившись в страстном, но еще неумелом поцелуе, молили о том, чтобы не наступал рассвет…
Руки девочки снова и снова вытаскивали его руки из-под своей майки и разжимались, пуская их туда вновь.
Мальчик задыхался от страсти. Он знал: что-то должно произойти. Что-то главное, то, что унесет его туда, где он еще не был…
Мальчик жаждал этого и страдал от невозможности желаемого.
– Они скоро приедут. Они всегда рано приезжают… Что ты скажешь своим?
– Я сказал, что поехал к бабушке за город…
– Они позвонят и узнают…
– Там нет телефона…
– Тебе пора уходить…
Он соскользнул с дивана и, запутавшись в простыне, сброшенной на пол в первые часы этой ночи, едва не упал.
Она улыбнулась непослушными губами и тихонько фыркнула.
Мальчик, уже стоя на коленях, дотянулся до нее, полусидевшей на диване, и нежно поцеловал в щеку.
Под лестницей, ведущей на второй этаж дома, сидел кто-то, бесшумно суча ногами по паркету и терзая свое тело у низа живота. Грязь с ботинок растиралась по полам плаща, но он не замечал этого. Человек не замечал ничего. Он всю ночь слушал звуки, раздававшиеся из открытой двери соседней комнаты, и истязал себя. Его перекошенное лицо уже утратило человеческий облик. По подбородку текла слюна, но он не замечал и ее…
Под лестницей сидел он, давясь яростью и страстью. Он думал лишь о минуте, когда на том скрипящем дачном диване он вонзится в ее здоровое, еще не остывшее от чужой любви тело…
Он будет рвать ее зубами, ногтями!..
Он будет слушать ее стон ужаса, и вот когда она в последний раз глянет в его глаза своими зрачками, он положит ей на горло руки и будет давить…
Давить, давить… Давить до тех пор, пока в ее голубых глазах не появится пелена.
И тогда произойдет то, ради чего он готов вечно сидеть под этой лестницей и слушать те звуки…
Они поцеловались в последний раз, и девочка, закрыв за ним дверь, прислонилась спиной к косяку и улыбнулась.
Человек вышел из-под лестницы, шагнул к девочке, криво улыбаясь уголками мокрого рта.
– С-с-у-к-к-к-а…
Девочка открыла глаза и окаменела, слившись с косяком.
– Иди ко мне, сука…
Сломавшийся ноготь вонзился в мякоть на пальце, но она не чувствовала боли. По косяку скользнула капля крови, и он увидел это. Шипя, он сделал к ней еще шаг.
– Иди ко мне…
– Мама! – тихо крикнула она. Ее крик утонул в глубине легких, растворился в ней самой.
Ночь длинна.
– Опять ужасы? – спросил Вербин, разламывая булочку над пластиковым стаканчиком дымящегося кофе.
Он уже собирался поднести ее ко рту, но остановился на полпути.
– Ты к зеркалу подойди, – посоветовал сидящему напротив, откусил и уже с набитым ртом пробурчал: – На добермана похож. После вязки.
Машинально послушавшись совета, Макаров с трудом выбрался из-за стола и подошел к висевшему на стене зеркалу.
Вербин был прав. Вид ни к черту. Красная от лежания на столе щека, взъерошенные волосы и глаза, еще не отошедшие ото сна. Мутные, как само кабинетное зеркало.
– Опять она?
Не отвечая, Макаров вернулся за стол.
– Что по делу Вирта? – глухо спросил он, пытаясь прийти в себя и бессмысленно перекладывая на столе бумаги. После перемещений листок с сообщением от агента оказался свернутым в трубочку в канцелярском наборе, а письмо матери переместилось в алфавитную книгу задержанных районных негодяев.
Внимательно проследив за всеми пертурбациями на столе Макарова, Вербин дал еще один дельный совет:
– Саша, ты уже маму на ходу теряешь. Сначала очнись, потом и о делах поговорим. Булочку будешь? У меня их три.
– Что по делу Вирта? – упрямо повторил Макаров, стряхивая с себя остатки кошмара.
Разочарованно отложив в сторону булочку и с жалостью глянув на остывающий кофе, Вербин полез обеими пятернями в карманы костюма – за сигаретами и блокнотом.
