Началось с правой ноги. Дрожь, даже мелкая вибрация. Она растекалась в пах, в живот, поднималась в грудь и, наконец, достигла головы. Там, от этой тряски что-то вспучилось и дрогнуло подводным глубинным взрывом, выплескивая на поверхность головы какую-то смесь брызг и черного дыма…
И я взлетел. Оторвался от поверхности пола медленно, словно огромный вертолет, покачиваясь с носа на корму, нехотя и вопреки всем законам физики, стал подниматься вверх. И вот уже я на уровне стола, потом шкафа и вот под потолком и все видно в странной полутьме не менее странной комнаты: и распластанное на кафельном полу голое изувеченное тело, и какие-то коробки, шланг с водой и букет засохших цветов…
Потом вдруг лицо – бледное женское лицо: темные волосы – каре и полутемные очки. Оно смотрело на меня сверху вниз и хохотало. Стало нестерпимо страшно. До одури, до идиотизма страшно. Я понял, что на полу именно я. Моя грудная клетка и живот были взрезаны пилой патологоанатома, наподобие крышечки, и наспех сшиты грубым шпагатом. И вновь эта женщина – хохочет и тычет пальцем мне в грудь…
Мысли никак не желали собираться в ряды, и их нестерпимое броуновское движение разрывало череп диким ужасом происходящего. И еще какая-то черная боль в груди, большая и каменная. И ощущение удушья, словно лицо провалилось меж огромных бабьих титек десятого размера и безумный страх, что сейчас эта бабища сожмет их руками и удавит меня насмерть.
Я, слабо ворочавшимся языком, закричал, что-то типа: «Ведьма, б-б-блядь!» и проснулся.
Тяжко проснулся, не понимая ничего из того, где нахожусь, и почему-то ощущая жуткий детский стыд. Сродни тому, что испытываешь в младенчестве, просыпаясь, не понимая при этом описался ты или еще нет.
Было стыдно оттого, что я закричал… Не знаю почему, но было стыдно. И перед кем собственно?
До меня, наконец, стало доходить, что я в спящем ночном вагоне. И этого крика, вероятно, никто не слышал. Или не было никакого крика, ведь кричал не я, а то, что от меня уходило.
Темно и тихо. Слышалось лишь сопение соседок напротив. А слабый свет от далекого фонаря давал размытое представление о пространстве и времени. Поезд «Санкт-Петербург-Иваново» стоял на какой-то пустынной станции или разъезде. Откуда-то сверху неожиданно возникали странные радиоголоса диспетчеров пути. Они были совершенно бессмысленны и ухали с небес, словно указания господа бога для только что, попытавшейся сбежать, человеческой души.
Я понял, что возвратился на землю…
Попытался пошевелиться и застонал. Затекшая шея и рука отозвались тупыми искрами боли. Повернулся и, схватившись левой рукой за скобу в переборке, перевернулся на спину. Стало чуть легче. Вздохнул и попытался улыбнуться, но не смог. Губы словно схватило железными пассатижами и, почувствовав это, я стал лихорадочно тереть влажное от пота лицо и шею. Первое что смог произнести немым ртом были, слова: «Господи, помилуй!»
Поезд вдруг качнуло, заскрипели колеса и вагон медленно поехал по рельсам.
Прошло минут пять, и до меня вдруг дошло, что поезд едет в обратную сторону. Впрочем, так бывает. Перецепят паровоз на какой нибудь узловой и все катятся наоборот, совершенно не замечая этого.
Если б не этот сон, я бы тоже ничего не заметил. А сейчас мне казалось, что я еду обратно в неласковый Питер, а поезд везет меня по заколдованному кольцу и никогда уже мне не отыскать дороги домой.
Нестерпимо хотелось курить, но для этого надо было спуститься в темноте с верхней полки, найти тапки и лязгнуть дверями. Было лень и еще не хотелось, нарушать идиллию спящего вагона. А впрочем, хрен с ними! На то и купе, чтоб прощать соседям неудобства. Он-то бабам простил, что они до двенадцати трепались, потягивая сухое винцо из литровой коробки. Правда, надо отдать должное, трепались вполголоса…
