Утро началось, как всегда, с растопки вечно дымящей железной печурки. Благо, изба с просмоленными от дыма и табака стенами зимой хорошо удерживала тепло, а летом сохраняла прохладу.
Построена она была еще в советские годы для нужд совхоза. Срубил ее промышлявший здесь знаменитый охотник, имевший государственные награды, – Иван Герасимович Петров, в обиходе более известный как Саарба Уйбаан, а в переводе на русский – Иван Соболь. Крепкая изба размерами не впечатляла, но четыре-пять человек, при желании, могли свободно в ней разместиться. Окна ее, как во всех охотничьих избушках, регулярно ремонтировали целлофаном располагавшиеся тут охотники. Что же до избы Уйбаана, то целлофан ее окон так же регулярно каждую весну и лето разрывался медведем. Это стало традицией: зверь заходил в дверь, а выходил через окно. Что побуждало заматеревшего зверя к таким похождениям, никто не знал. Самое интересное было то, что медведь никогда ничего в избе не трогал, – просто заходил и выходил именно таким манером. Охотники объясняли эту привычку довольно просто: обход территории и нежелание старого зверя ссориться с соседями. Никаких пакостей медведь не устраивал, при встрече с охотниками обходил их стороной. Такое деликатное и, в общем-то, продиктованное желанием жить в мире обхождение люди ценили, и сами тоже не устраивали на медведя охоту; если же собаки, нечаянно наткнувшись на него, начинали его облаивать, – сразу их отзывали. Понимали охотники, что на место старого медведя придет другой, более молодой, а вот уживутся ли они с ним – это было серьезным вопросом. Старый пес Туйгун, давно смирившийся с подобным отношением к зверю, перестал даже обращать на него внимание, а при встречах на узкой звериной тропке, нехотя и не теряя достоинства, отходил в сторону. Хозяин, как-никак.
Печка наконец-то разгорелась. Чайник зашипел, а куски мяса на сковороде зашкворчали и начали испускать аппетитный аромат. Руслан, которого деревенский люд за высокий рост, прямую осанку и худобу называли Коноккой – от якутского слова «прямой», – не спеша готовил себе нехитрое угощение. В этот день он никуда не собирался, решил дать отдых коню, с которого не сходил уже две недели. Да и работа по хозяйству накопилась. В этой местности Коноккой охотился девятый год. Знал, как говорится, каждый кустик и где какой зверь стоит.
Осень выдалась теплая, до начала ноября морозов не было. Забой скотины начался только после октябрьских праздников, и на карася мунха (ловля неводом) состоялась тоже только после праздников. Управившись со всеми осенними домашними делами, Коноккой на своей лошаденке, погрузив на сани весь немудреный охотничий скарб, выехал на угодья только в середине ноября. В этом году Байанай – дух тайги и охоты – особых сюрпризов не преподнес, год был такой же, как предыдущие. Соболь в капкан шел нехотя. Расчет был только на собаку. В общем-то, охотники каждый раз так говорят: соболя нет, но при подведении итогов обычно цифра выходит неплохая. Ведь каждый охотник, однажды отхвативший фарт, всегда стремится к тому же или даже более высокому результату. Отсюда и всегдашнее недовольство тем, что имеют в настоящий момент. А насчет зверя Коноккой не торопился. Мясо «на поесть» было: оставили осенние охотники в лабазе, – а для дома он добудет его перед отъездом, ближе к новому году. Сохатый был на угодьях. У Коноккоя имелись старенький, оставшийся от совхоза карабин СКС и совсем уже старый, шестидесятых или семидесятых годов прошлого века, ТОЗ-8. Оружие по наследству перешло новому хозяину – кооперативу – и уже давненько находилось в постоянном пользовании самого охотника. Патроны он покупал к оружию сам, хранил их у себя и брал с собой в лес, когда считал нужным. Выданные в райотделе милиции, или полиции, как прозывают ее ныне, разрешения находились всегда дома в сейфе; Коноккой брал их с собой только тогда, когда уезжал на угодья.
