Как же тут холодно. И темно – не видно ни зги. Но меня колотит мелкой дрожью не только из-за ночной прохлады, но еще и от страха, жуткого, леденящего душу страха. Я лежу на свежей разрытой земле, ощущая спиной каждый бугорок, каждый комочек, каждую песчинку.
Судя по ощущениям, из одежды на мне нет ни единой ниточки, но это не точно. Посмотреть на себя я не могу, вообще не могу пошевелиться, словно все тело обвязано невидимыми путами.
И голоса, нервные, почти мальчишеские, долетают до меня будто бы издалека.
– Значит так, поразить умертвие ножом прямо в сердце. Саймон, держи кинжал.
– А что сразу Саймон? И где там у умертвия сердце?
– Парни, что-то тут не так. Какая-то она слишком живая и совсем на умертвие не похожа… – То, что говорит этот голос, нравится мне куда больше.
Я изо всех сил кричу:
– Да, да! Я живая!
Но из горла вырывается только еле слышный шепот. Меня явно не слышат.
– А на что, по-твоему, она похожа? Мы ее только что из могилы подняли, – спорит с «хорошим» голосом другой, ужасно неприятный.
– Живая! – снова кричу я, и снова меня не слышно.
Если это кошмарный сон, то ему пора закончиться.
– Давайте быстрее, пока кладбищенский сторож не явился, и вообще, вы теорию сдать хотите? Ну так и не нойте. Саймон, бери нож. Мэсси, читай заклинания. У меня уже угли остывают.
Еще и угли!
– А-а-а-а-а! – я больше не пыталась сказать что-то осмысленное, а просто орала. Но получалось по-прежнему почти беззвучно.
– Не нравится она мне, – снова прозвучал «хороший», сомневающийся голос.
– Конечно, не нравится, это умертвие! Кому оно вообще может нравиться?
А вот сейчас обидно было. Хоть, бог свидетель, я точно не хотела им нравиться.
– Да нет же, наоборот. Хорошенькая. И тело такое… свежее. Грудь вон как торчит.
– А Катрина, похоже, давно не пускала тебя в свою комнату, раз тебе умертвие – хорошенькое.
Все дружно заржали.
– Тихо! Саймон, ты готов?
– Да, готов, сейчас…
Понятные слова стихли, их сменило монотонное и непонятное бормотание. А в следующий момент моей груди коснулся колючий холод, словно к ней и вправду приставили нож.
Мамочки, только не это! Кажется, хуже быть уже не может. Я вспомнила про остывающие угли. Или может?
– Что здесь происходит? – раздался низкий голос тоже откуда-то издалека.
Холод лезвия тотчас же исчез, а голоса, которые только что деловито обсуждали, как попасть мне ножом в сердце, вдруг сделались жалкими и испуганными.
– Простите, магистр Дарквиль, мы ничего такого…
– Заклинание. Ну то есть… на удачу.
– Вроде как «халява, приди», студенческая традиция, – бормотали они невнятно.
Ничего себе «халява, приди»! Ничего себе студенческая традиция! Мы вон с зачеткой у окна общаги стояли и ножами в живых людей не тыкали.
Голос, который показался мне приятным, сейчас был полон металла.
– Немедленно убирайтесь! Чтобы через секунду я вас тут не видел. Завтра все ко мне в кабинет!
– Да, магистр, простите, магистр… – послушно забормотали эти.
– Но магистр, – кто-то, кажется, осмелился возразить. – Умертвие…
Ага, вспомнили, значит, и про меня, чертовы халявщики.
– Умертвие я сам упокою, – строго сказал мужчина.
Я в отчаянии застонала. От слова «упокою» ничего хорошего ожидать не приходилось. Вот тебе и приятный мужчина! Я сделала еще одну попытку заорать.
– Я живая! Я никакое не умертвие, черт вас всех побери! – почти беззвучно верещала я, не слишком надеясь, что меня все-таки услышат.
– Что? – растерянно отозвался мужчина.
Неужели?! Это он мне? Я не могла поверить своей удаче.
– Я… живая, – снова просипела я. – Отпустите меня, пожалуйста.
– Мерлинова борода! – пробормотал мужчина и опустился ко мне.
Перед глазами на мгновение мелькнул чёткий, словно выточенный из камня, профиль. Длинный крупный нос, аристократично презрительный изгиб верхней губы… и острый взгляд человека, привыкшего повелевать.
