День был не пасмурным, но заплутавшим в осени солнечным днём. Потёки бледных холодных бликов скорее портили лик небес, чем наоборот. Хрупкую, второй год живущую прошлым женщину, ветер вёл по дороге, но не так небрежно, как он обходился с павшей духом листвой, а заботливо, бережно, под руку. Хотя сама женщина и не замечала того.
– Дамочка, купите букетик! – Раздалось откуда-то снизу, от земли. Женщина склонила голову в сторону голоса, где увидела старушку, сидящую на деревянном ящике из-под овощей с цветами в руках.
– Давайте. – Не раздумывая согласилась женщина. В вазе подле портрета мужа на прикроватной тумбочке всегда стояли цветы. – «Так чем эти хуже прочих…» – Вздохнула дама, и понесла букет домой.
Подрезав стебли, расположив цветы по старшинству и размеру, женщина сделала шаг назад, полюбоваться результатом отвлекающего её от горя занятия, как заметила, что опалённые решительностью утренников, мелкие хризантемы лишь сорили лепестками, да не от щедрости, а так только, – ибо им «всё одно пропадать», так лучше красиво, на людях, чем во мраке и духоте компостной кучи.
– Как обидно… – Расстроилась женщина, наметая лепестки на совок, и, дабы вазе у портрета не оказаться к ночи пустой, отправилась за другим букетом.
Покуда женщина шла, осень ясно намекала на скорую зиму, а клёны, притворно, манерно жалуясь на духоту, обмахивались веером листвы, поглядывая с чувством превосходства на покатые, сутулые плечи летних дубов и берёзы, утратившие льняные кудри.
Виноград, упрятавший дома в плетёные корзины, потрясая гроздьями изюма, вскидывал пышный, завитый осенью чуб, чудил, пугая синиц. А те, скрывая озабоченность о собственной будущности за небрежным, весенним почти щебетанием ни о чём, теснились к жилью, дабы тоже оставаться на глазах. Кому, как не им было хорошо известно про забывчивость ослепшего от разлуки сердца.
– Да покормлю я вас, непременно. – Успокаивала птиц дама. Новый букет в её руках, на это раз она купила розы, казался безукоризненным. – И надо ещё прикупить орехов для белки. Та приходит на погост, поджидает у плиты. А там и новый год скоро. Наряжу ёлочку, как в прошлый раз. Где ещё праздновать… с кем?.. Да и не нужен мне больше никто…
Небо мелет снегом, будто мукой. Много её надо, многим надобно. Неряхам для форсу и самоуспокоения, ребятишкам для забавы, деревам да землице для тепла, а тем, кто в ней, – которым для уюта, кому и для спокою. Снегопад – то не зрелище, но коли и оно, то не зряшное.
Забелило молоком снега лужи, что сделались уже из-за насыпанного по берегам холодного, простуженного, подмокшего слегка сахара.
Пропуская оленей, расступается балюстрада кустарника, роняя снег, ровно гипс, – неровными крупными кусками, оставляя стебли проволокой. К ним ещё много раз пристанет и упущено будет. Всему свой срок.
Виноград набирает полные горсти снега, держит в ладонях, сколь хватает сил, упуская после нехотя. Оставляет себе несколько, дабы разглядеть получше крупку каждой из снежинок.
Которые листы поухватистее, снежки целиком наметают, лепят влажно, ветра ждут, с тем, чтобы после кинуть-швырнуть пометче, подальше.
Жаль – звону не выйдет, тот, что от морозных колокольцев. Да тож снова, – до известного часу некий ущерб, а после, как натешишься всласть, едва дотерпишь до тепла, так опостылеет та стыдь.
И стыдно за свою немощь, да иначе никак, ибо слаб человек, как есть во всём слаб. А коли когда и кажет силу, то не за себя, – за брата-отца с матерью, за землю, за Отчизну. И вот ведь, диво: бывает, пожурит её когда, и в ссоре не раз быват, а в трудный час выйдет той горой, что не обойти – не сдвинуть, насмерть стоит.
