Я умерла. Почти. А как прикажете это назвать? Ха! Мне и приказать что-либо нельзя, если я больше не человек, я Тело, да, я умерла, а тело нет. Какая ирония: когда я начинала карьеру модели, я гордилась этим именем. Мы преклонялись перед божественными Синди, Наоми и Клаудией и копировали их во всем. Девочки услышали, что Синди Кроуфорд называют «Тело», и немедленно назвали так и меня. И, черт возьми, это было справедливо – я была умопомрачительно хороша: никаких плоскодонных прелестей, никаких выступающих ключиц, никаких мужчин-собак, бросающихся на кости. Они бросались на мою стоячую грудь, на мою африканскую попу, на мою персидскую талию. Мне пришлось уйти из модельного бизнеса и податься в мисски: на мне тупо не сходились дизайнерские шмотки, пошитые на худосочных андрогинов. Интересно, как я выгляжу теперь? С одной стороны, кома второй степени – это вам не спа, но с другой, с капельниц-то не разжиреешь.
Как же я боялась разжиреть, когда жила с Хозяином, особенно когда старалась произвести его плавный трансфер из папиков в мужья. Интересно, как теперь выглядит его новая сучка? «Лаура, ты моя сучка!» – ух, как меня это заводило. Казалось бы, мне двадцать один, ему на четверть века больше, но я просто текла от него. Да, Терлецкий всегда был хорош: умный, богатый, охренительный любовник. А голос: суховатый, на первый взгляд, тихий, но мощный какими-то скрытыми обертонами: куда там Иерихонские стены, любые стены крошились, когда он включался. А включался он в трех случаях: в своем кабинете на тридцать шестом этаже, в своей спальне в стиле Людовика IV и на полях для гольфа во всех странах мира, где мы с ним побывали. Сейчас он «работал» голосом, увы, не для меня… «Не для меня цветут сады». Судя по запаху Pola Selenion, который влез в мою палату в обнимку с его Clive Christian No. 1, он пришел с Мисиной, своей новой сучкой. Не стесняясь моего тела, они спорили:
– Ты только скажи, сколько мне ждать? – пела соловушкой Мисина.
– Леля, я не могу, пока она…
– Пока она не умрет, ты хочешь сказать. Некоторые по двадцать лет так лежат. Дэйвид, ты же сам говорил, что на нее больше не стоит.
– Так было до, сейчас я не могу. Это плохо для репутации.
– Ты меня совсем не любишь, – в голосе сучки звучала нотка обиженного ребенка.
Нехило, хорошо работаешь, девочка, но не с ним, умен, как бес, наш с тобой Хозяин. Черт! Только не надо трахать ее здесь! Это перебор, слышишь? Слава Богу! Отпустил… помацал чуток и отпустил. Стареешь. Когда со мной зажигал, тебя бы ничто не остановило: подумаешь, какое-то тело какой-то жены в коме. Уходят… хорошо… как-то слишком «шумно» с ними, фонят.
С тех пор как случилась беда, все изменилось: я изменилась, мое тело изменилось, мой мир изменился. Я больше не вижу, не могу открыть глаза, не могу пошевелиться, не могу говорить – список «не могу» бесконечен. Но я кое-что могу, у меня теперь новые трюки: я слышу, обоняю и осязаю как никогда. Новые, тонкие ощущения, натренированные трехмесячным существованием в моей сенсорной тюрьме. А еще я чую, как пресловутые лягушки, когда прячутся перед землетрясением, как собака воет перед смертью хозяина, как крысы бегут из дома перед пожаром. Теперь я чую опасность. Какова ирония: все чувствовать и ничего не мочь предпринять. Вот сейчас, например, я чую ее, но непонятно, от кого фонит: от него, от Хозяина, или от нее, красавицы-студентки, любовницы моего мужа, Леночки Мисиной?
И уж точно после аварии я чувствую ее всегда и во всем, каждой клеткой своего тела. Неужели это не было случайностью? И кто тогда пристроил мой мерс под самосвал, а меня прямиком сюда, в клинику? Вопросы как комары: не спрятаться, зудят.
