Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи

Ещё зима…

Тусклые рассветы. Мутное небо. Редко проглянет холодный луч солнца. Под зимним плотным снегом спят корни растений, насекомые, ручейки, реки, цари-медведи. Спят белоствольные берёзы, угрюмые сосны, ели – вся тайга. Лишь изредка в ней кто-то, точно пробудившись от долгого сна, пробормочет невнятно и смолкнет, уйдя в тишину.

В штабе экспедиции затишье. Полевые подразделения геодезистов уже разводят костры в далекой тайге, ждут не дождутся весны, чтобы начать работу. И только мы с Василием Николаевичем Мищенко, как отставшие в перелёте птицы, живём лишь надеждой, что скоро присоединимся к товарищам.

А тайга зовёт. Мысли давно там, далеко в горах, у бурных потоков, у птичьих озёр. То почудится, что ты у ночного костра, и тело пленит привычная усталость от дневного перехода, то вдруг плеснёт в лицо смолистым запахом хвойных лесов, отогретых полян, свежестью первой зелени. И, пробудившись, ты с болью поймёшь, что это всего лишь обманчивое забытье.

День солнечный, тёплый. Иду к себе обедать. Из школы высыпали ребята и быстро растеклись по переулкам. Вижу: у широкой витрины магазина сельпо стоят двое парнишек. Тот, который поменьше ростом – ко мне вполоборота. Лица не видно, только острый кончик носа торчит из-за веснушчатой щеки. Зажав между ног сумку с книжками и перевалившись через перила, парнишка что-то рассматривает за стеклом.

Я делаю ещё шаг и останавливаюсь. Теперь мне виден чуточку вздёрнутый нос, тоже запорошенный веснушками. В стиснутых пальцах правой руки парнишка держит ломоть чёрного хлеба, отхватывает большие, во весь рот, куски и жуёт, причмокивая губами. Можно подумать, что он, по крайней мере, ест какой-то необыкновенно вкусный торт. Второй мальчуган – и старше, и повыше ростом – стоит рядом, бочком прижавшись к перилам, и с откровенной завистью следит, как приятель уминает хлеб, а сам нет-нет да и пожуёт пустым ртом. Лицо у него строгое, даже злое.

Там, за стеклом, куда так пристально они смотрят, горка жареных гусей. Ближний рассечён вдоль, лежит, вывернутый жирным мясом наружу, сочный, обтянутый подрумяненной коркой.

«Вот он, соблазн!» – подумал я. И мне вдруг тоже захотелось чего-нибудь пожевать. Вижу, конопатый мальчишка достаёт из кармана чесночину, натирает ею шероховатую горбушку, откусывает, а сам глаз не отрывает от витрины. До чего же вкусным кажется ему чёрный хлеб с гусятиной, что лежит за стеклом!

– Хватит тебе, пошли! – досадливо бросает старший, глотая слюну.

Конопатый, не поворачиваясь к товарищу, отламывает ему половину горбушки, суёт в руку, и они оба, не отрываясь от витрины, жуют.

Меньший говорит с сожалением:

– Вчера, Костя, тут и колбаса лежала… Веришь – жирная, вот такая толстущая!.. – и он, растопырив пальцы левой руки, хочет показать ему толщину колбасы, но вдруг оба разом замечают меня, срываются с места. Размахивая сумками, они несутся по улице и исчезают где-то в переулке.

Я снимал комнату в доме на одной из самых тихих улиц посёлка. Ходил к себе по глухим переулкам. Только подошёл к дому, как на улице послышался отчаянный лай – видно, кто-то ударил собачонку. Затем донёсся свист. Он повторился трижды и смолк, оставив в уличной тишине какую-то непонятную тревогу.

Через соседний двор промчались три паренька – явно на свист. У них, кажется, не было времени открыть калитку, и они все с легкостью борзых перемахнули через забор.

Свист повторился, но более резко, как сигнал бедствия. По дворам залаяли собаки.

Вижу – старик-собачник поймал сачком Жулика – соседскую собачонку и, перекинув через плечо живой груз, направился к телеге с ящиком. Сбежавшаяся ребятня стеной перегораживает ему путь, орёт, машет руками, пытается отнять Жулика.