Глава I
Повествует о том, как я, кочуя, попал в Граденский лес и увидел свет в павильоне
Я был чрезвычайно нелюдим с самого детства. Помню, даже гордился тем, что держусь от всех в стороне и ни в чьем обществе не нуждаюсь. Могу прибавить, что не имел ни друзей, ни знакомых – постоянных, хороших знакомых. Впервые я познал, что такое дружба и любовь лишь тогда, когда встретился с той, которая стала моей женой и матерью моих детей.
За всю свою юность я только с одним сверстником находился в сравнительно хороших отношениях. Это был Р. Норсмаур, с которым мне пришлось учиться вместе. Тут же добавлю, что происходил он от шотландского дворянского рода, – а это давало ему право на титул эсквайра, – и обладал небольшим поместьем в Граден-Истере, в северной части побережья Немецкого моря.
Мало в чем мы походили друг на друга, и никогда не было между нами сильной, искренней дружбы, но все же нас сблизило какое-то родство настроений, которое сделало наше общение не только возможным, но даже не лишенным удовольствия и некоторых удобств. Разумеется, мы называли себя мизантропами, – чуть ли не объявляли себя ненавистниками всего рода людского, – на самом же деле, как я потом понял, мы были только капризные, угрюмые, надутые юнцы.
Даже товарищами нельзя было нас назвать: мы просто жили бок о бок, не мешая друг другу.
Главной чертой характера Норсмаура являлась его неимоверная запальчивость. Она-то и препятствовала ему ладить с кем-либо, кроме меня; мне же, моим привычкам и поступкам, он не мешал, и я мог спокойно выносить его присутствие.
Кажется, мы звали друг друга друзьями.
Когда Норсмаур кончил курс и получил диплом, а я решил выйти из университета без диплома, он пригласил меня на долгую побывку в его Граденское поместье, и я тогда познакомился с местом моих позднейших приключений.
Граденское имение расположено на пустынной и мрачной полосе морского побережья. Господский дом был похож на огромный барак или старинную казарму.
Стены казались наполовину разъеденными и разваливающимися, так как они были построены из мягкого камня, легко разрушающегося от едкого приморского воздуха и резких его перемен. Внутри же было положительно сыро. Обоим нам, – молодым джентльменам, привыкшим к комфорту городской жизни, – показалось невозможным тут жить, и мы тотчас принялись за поиски более удобного помещения.
Мы быстро нашли то, что нам было нужно. В северной части имения, в диком ландшафте старых дюн, уже покрывшихся травой и деревьями, но еще соседствующих с холмами голого, сыпучего песка, оказался небольшой двухэтажный павильон, выстроенный недавно и уже в новом стиле, он как раз подошел к нашим вкусам.
В этом одиноком домике мы провели с Норсмауром целых четыре зимних, ненастных месяца, много читая, но мало разговаривая и встречаясь друг с другом почти исключительно в часы принятия пищи. Вероятно я и больше бы здесь прожил, но в один мартовский вечер мы совершенно неожиданно, в первый раз в жизни, поссорились. Помню, в пылу спора, Норсмаур не в меру повысил голос, а я, надо полагать, в долгу не остался и уязвил его колкой фразой.
Вдруг Норсмаур вскочил со своего стула и бросился на меня с такой стремительностью, что я еле успел стать в оборонительное положение. Пришлось, говоря без преувеличения, буквально защищать свою жизнь. Мы были почти равной силы, и он нападал с такой яростью, точно черт в него вселился. С величайшим трудом удалось его усмирить.
На следующее утро мы встретились так, как встречались каждое утро, как ни в чем не бывало, но я счел более деликатным, – да признаться, и более благоразумным, – заявить ему, что уезжаю. Он меня не удерживал, и я в тот же день уехал.
