Любите искусство в себе, а не себя в искусстве.
К. С. Станиславский
В середине 1970‐х годов идея самиздатского журнала по искусству висела в воздухе. Помню, как в Абрамцеве, среди зелёного раздолья, мы говорили об этом с Сашей Косолаповым. Всё упиралось в технические возможности, вернее в отсутствие таковых. Напечатать тексты в пяти экземплярах на пишущей машинке, вклеить несколько чёрно-белых фотографий – и всё? Что может дать читателю такое самодельное любительское издание? Не говоря уж о том, что издателей будут ждать кары, вплоть до тюрьмы и лагеря – Алик Гинзбург сидел в лагере за самиздатский журнал поэзии под названием «Синтаксис». Фраза, которая повторялась в десятках интеллигентских домов и в течение десятилетий: надо быть особенно осторожным.
В 1976 году я стал эмигрантом. И в Париже приспосабливался к совершенно новой для меня жизни. Примерно за год до этого в Москве я познакомился с бизнесменом из Швейцарии Жаком Мелконяном, он нашёл меня через Георгия Дионисовича Костаки, у которого было несколько моих скульптур. Бизнесмен был тоже отчасти коллекционером, я представил его моим друзьям-художникам. При встрече уже в Париже он высказал идею, что неплохо бы издавать журнал по подпольному искусству. Сказал, что в Москве он обсуждал эту тему с художниками и все были в восторге. И что он взял бы на себя материальную сторону дела. Кто мог бы стать редактором? Я согласился на эту работу, и с этого дня началась подготовка первого номера совершенно ещё никому неизвестного издания. От первого разговора до выхода первого номера прошло два года. Это было время напряжённой работы по подготовке текстов, иллюстраций, комментариев, поиску названия и самого образа журнала. Московским редактором стал Александр Сидоров (псевдоним в журнале Алексей Алексеев), организатором материалов в Нью-Йорке был Александр Косолапов. Среди сочувствующих в Европе были Игорь Голомшток, Олег Прокофьев (Лондон), Ирина Баскина, Сергей Есаян, Виталий Стацинский, Олег Яковлев (Париж), Михаил Кулаков (Рим).
Создавался дизайн журнала (макет первого номера). Основные материалы присылались из Москвы. И с первых же шагов возникла проблема: как пересылать их, через кого? По государственной почте могли посылаться лишь новогодние поздравительные открытки, которые, кстати сказать, не всегда доходили. Свирепствовала цензура тоталитарного государства, перлюстрация писем была в порядке вещей. Швейцарец настаивал, что вся связь должна идти через него. Нас это настораживало: мы бы целиком зависели от одного человека. А одну ниточку всегда легко перерезать. Во-вторых, я вскоре убедился в непостоянстве его интереса к делу, неопределённости, медлительности, оттягивании очередных шагов. Нужны были дополнительные каналы.
Надо было искать людей, направлявшихся в Москву. Ещё лучше, циркулирующих между Москвой и Парижем (или любой столицей свободного мира, дальше можно было пересылать письма по обычной почте). Желательно, чтобы эти люди были, как говорят французы, мотивированными, то есть желающими помочь и понимающими, что представляет собой наше государство и каково живётся в нём художникам и вообще людям творчества. Кто не имел убеждённости в своей правоте, обычно отказывались, не желая подвергаться хоть малейшему риску. Нахождение письма или рукописи во время обыска на границе могло быть чревато лишением визы и ломкой карьеры.
Я до сих пор благодарен всем студентам-славистам, которые, направляясь на стажировку в Москву и возвращаясь на каникулы в свои страны, прятали в своей одежде маленькие клочки бумаги, исписанные мелким почерком (чтобы больше вместилось). Сейчас это кажется непонятным, но тогда представлялось, что легче послать письмо на Марс, чем в столицу родины Москву.
