Она так и не привыкла к поездкам в метро. Ее раздражали, а порой и пугали грохочущие вагоны, визг тормозов на остановках, все эти монотонные «осторожно, двери закрываются», черные окна в которых только мрак. Толпы людей в час пик. Сидеть на скамье и читать? Нет! Только не давать волю своему воображению, не представлять эти бесконечные тоннели в глубине, рев и визг составов, несущихся по узким норам…
Оставалось только одно – сосредоточиться и думать, думать об одном и том же…
– Я что-то хотела сказать себе. Сказать, что времени осталось совсем мало? Так хочется найти то главное, что было в жизни, ради чего весь смысл… Это то, что слова не объяснят, не помогут понять и принять как истину. Это то, что когда-то пришло и озарило истиной и пониманием, пониманием всего сущего… Только бы дожить, пусть дожить с этой болью в сердце, что постоянно стала мучить по ночам. Дожить до чего? Ведь надежды больше нет, а есть соболезнования сослуживцев и прочая чепуха…
От метро «Шаболовская» она шла пешком. В Москве была ранняя зима. Дышалось легко, снег был еще чистым и удивительно белым, его одинокие хлопья медленно кружили в воздухе. Как тихо было вокруг.
Большой собор Донского монастыря был закрыт. У настоятельского корпуса молодые послушники весело бросали друг в друга картофелем.
– Надо же, вот кто-то веселится.
Она направилась к Малому храму. Шла служба. Священник с амвона договаривал проповедь,
– «…Нам надо понять, что общаясь, мы еще очень мало сделали для того, чтобы быть ближе друг к другу. Верующие, христиане ведь часто мы приходим на богослужение и чувствуем, что мы сами чужие и чужие те, кто стоит рядом с нами, а ведь так быть не должно…»
Она плохо улавливала смысл сказанного, собственная мысли и боль не давали сосредоточиться.
… – «Мы должны быть воистину родными людьми, с трепетным сердцем, с открытой душой воспринимать с радостью каждого человека, вновь приходящего в храм»…
Но вот и конец проповеди,
– Аминь! – произнес священник и ушел в алтарь…
Она еще немного постояла и подошла к свечному ящику. За ним стоял скучающий послушник.
– Мне подать записки за рабов божьих Александру и Романа.
– За здравие или за упокой?
На миг она замерла, спазмы схватили горло, она махнула рукой, «сейчас, сейчас…» и выдавила,
– За здравие…
Послушник получил деньги и уставился в потолок.
Она вопросительно посмотрела на него.
– Сдачу жертвуете? – спохватился он.
– Oui, monsieur – au nom de Dieu et le roi! (Да, монсеньер, во имя Бога и короля! фр.), – съязвила она.
Когда подходила к двери на выход, сзади донеслось,
– Спаси Вас Бог, матушка.
Вот, такой пустяк – сдача, а настроение изменилось. Стало как-то обыденнее и проще.
– А чего ты хотела? – спросила она себя.
– Не ангелы же здесь служат, а обычные люди со своими заботами, страстями, привычками, да и не ангелы сюда приходят. Не в Церковь Небесную шла, а в церковь земную. Вон, мальчишки еще – радуются снегу, сегодняшнему дню. А послушник за свечным ящиком? Бедненький, ждет не дождется окончания службы. Скучно ему, а бабка за своими записками «пришкандыбала», дома ей не сидится. И сдачу не хочет оставлять, «желобится».
Эх, бабка, бабка, что же тебе дома не сидится? Все суетишься, дела себе ищешь, забот. Не хочется тебе бабка домой идти, ох как не хочется. Тоскливо в доме, одиноко – осиротел дом. Сначала дочь умерла где-то на поселении в Алтайском крае. Где? И место неизвестно. А теперь вот Сашенька, толи погибла, толи пропала…
