КОЛОКОЛ
Ещё с ночи моросил мелкий холодный дождь. В содружестве с порывистым ветром он был неприятен.
Пожухлая трава, вперемешку с грязью, налипала на сапоги, и они становились тяжёлыми гирями, то и дело норовившими свалиться с ног.
Груженый КамАЗ рычал надрывно, словно ругаясь, и из последних сил полз по дороге, наворачивая на колёса огромные лохмотья грязи.
Впереди него, путаясь в полах мокрой и испачканной грязью рясы, суетился священник, то и дело своими действиями вызывая недовольство водителя:
– Уйди! Мать твою, раздавлю! – кричал тот в открытое окно и остервенело крутил руль то в одну, то в другую сторону.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертый, помилуй нас, – лепетал священник мокрыми от дождя губами.
Был он среднего роста, и даже промокшая насквозь фуфайка, надетая поверх рясы, не скрывала его угловатой худобы. Он прилипал к грязи, и только в последний момент, когда казалось, что машина наедет на него, что-то невероятное отрывало его, уводя в сторону.
– Ещё, ещё, вот-вот, сюда-сюда… – он указывал рукой, куда должен был подъехать КамАЗ. – Вот туточки, туточки. Слава тебе, Господи! Приехали.
КамАЗ остановился, дверь отворилась, и из неё вывалился водитель. Чвякнув обеими ногами в грязь, он заорал на священника:
– Ты что, скаженный! Посадить меня в тюрьму хочешь?! Я тебе где говорил идти? Урод! Щас матюкальник-то разобью, мать твою. Дураком хочешь меня сделать?
– Ничего, ничего, – улыбался тот. – На всё воля Божья. – Его улыбка была так чиста и наивна, что водитель на мгновение онемел и, махнув рукой, подошёл к борту машины. Зло бросив: —Правда, говорят, юродивый, – он открыл борт, тот, заскрипев, упал, громко лязгнув. На кузове КамАЗа стоял колокол.
– Забирай, блин! Где кран?! Где люди?! – водитель опять начал кричать. – Связался я с тобой, скаженный! Ну, малахольный!
– Ничего. Ничего, Василий, не ругайся. Я сам… С Божьей помощью…
– Что сам? С какой помощью? Вообще что ль, придурок? Или по жизни придуриваешься? Ты хоть знаешь, сколько он весит. Это же, Благовест, – он указательным пальцем показал вверх. – Он больше шести тонн весит. Здесь кран нужен… ты слышишь меня? Кран и люди… С Божьей помощью… урод…
Священник, явно не слушая его, подошёл к машине, навалился на открытый борт грудью и, улыбаясь, прикоснулся озябшими губами к колоколу. Дождь горстями бросался ему в лицо и большими каплями стекал по лбу, скулам, носу, жиденькой бородке.
– Вот мы и приехали. Вот мы и дома, – он гладил холодный край бугристого металла посиневшими от холода руками, и казалось, не видел, не замечал ни холодного осеннего дождя, ни промозглого ветра. Глаза его, широко распахнутые, смотрели на колокол с теплом и любовью. Что ещё больше взбесило водителя.
Василий, озлобленный происходящим, тем, что нет ни крана, ни людей возле этой полуразрушенной церкви, ни вообще перспективы уехать сегодня домой, подошёл с желанием от всей души пнуть грязным сапогом этого юродивого священника. И уже изловчился, пытаясь вложить в силу удара всю свою сноровку, но как-то неестественно повернулся и его повело всем телом, да так неудачно, что он не успел сгруппироваться и ляпнулся вниз лицом у самых ног священника.
Тот встрепенулся:
– Что ж ты так, Василий? Осторожней надо, грязь же, – и кинулся помогать ему подняться.
– Да иди ты, – Василий встал, зло оттолкнул священника.—Праведник хренов. – Стряхнув с рук грязь, он стал озираться по сторонам:
– Где кран? Где люди? Где? Где? – И передразнил: – С Божьей помощью, с Божьей помощью. У-у-у, мать твою, дышлом по голове.
