Светильник в прихожей давно следовало поменять. Света он давал меньше, чем фонарик на каске шахтера, зато причудливые тени от восточного орнамента, пущенного по тусклому стеклу, в избытке расплывались по обоям, зеркалу и высокой стройной барышне, пытавшейся наложить макияж на свежее личико, вовсе не требовавшее грубого косметического насилия.
– Вера, где рейтузы? – трагически возопила крупная женщина, возмущенно дернув девушку за ультра-короткую юбочку. – Ты себе все отморозишь!
Тонкий тюбик помады, вырвавшись из дрогнувшей от неожиданности руки, совершил в воздухе несложный пируэт и пролетел по траектории, соответствующей давно открытому закону всемирного тяготения, щедро мазнув по тонкому джемперу, облегающей юбке и завершив кульбит жирной алой точкой на сапоге.
– Мама, – раздраженно выдохнула Вера. – Спасибо, что не ударила! Я вообще-то крашусь!
– А Леночка из восемнадцатой квартиры не красится, – моментально пошла в атаку мать. – И в такой мороз по льду на каблучищах не ходит! Хочешь встретить Новый год в гипсе и памперсах?
В этом вопросе была вся Ярослава Аркадьевна. Она всегда ударялась в крайности и эмоционировала по любому поводу, будь то невыполнимое, на ее взгляд, обещание депутата в последних новостях или слишком тонкий голос очередного Вериного кавалера, позвонившего своей любимой и по недоразумению нарвавшегося на ее неласковую маму. Ярослава Аркадьевна не любила держать мысли в себе. Поскольку все они казались ей достойными обнародования, за ней прочно закрепилась слава скандалистки и крайне некоммуникабельной дамы. На самом деле она была человеком крайне впечатлительным и ранимым, но прятала свою уязвимость за мощными габаритами и неудержимой вербальной активностью. Считая, что наносить удар нужно первой, она всегда дезориентировала противника своей прямолинейностью и неожиданным подходом, желая в первую очередь обратить внимание собеседника на его собственные недоработки, чтобы у огорошенного ее натиском оппонента не осталось ни сил, ни желания на констатацию каких-либо негативных моментов в ее образе. И после этого мама Верочки искренне не понимала, почему люди обижаются.
– Представляешь, – сокрушалась она, призывая дочь в союзницы, – Наталья со второго этажа со мной теперь не здоровается. И все почему? Я ей сказала, что в ее возрасте неприлично так краситься, надо поскромнее, побледнее. В наши годы пора уже о внуках думать, а не о мужиках. Нет бы поблагодарить: кто ей еще-то, кроме меня, глаза откроет? Так нет! Морду воротит. Вот и жди от людей благодарности за добрые дела.
Верочка привыкла к маминым выходкам, прекрасно понимая, что спорить и перевоспитывать взрослую женщину бесполезно. Тем более что во время переходного возраста, будучи еще очень юной и малоопытной в семейной дипломатии, она уже попыталась объяснить маме расстановку сил. На тот момент восстание было на корню подавлено, оставив в светлой душе Верочки тягостный осадок собственной неправоты и вечный повод для упреков, поскольку тот давний эпизод мама на протяжении многих лет с удовольствием вспоминала при каждом удобном случае, в красках расписывая свои страдания и дополняя описательную часть все новыми и новыми подробностями.
Девушка решила, что если кто и отважится бороться с маминым правдолюбием, то это точно будет не она. Представив себе реакцию одинокой незамужней Натальи, которая, к слову сказать, была лет на пятнадцать моложе Ярославы Аркадьевны, на советы «ровесницы», Верочка сдержала улыбку и покорно согласилась с мамой. Мама любила, когда ее правоту подтверждали. Будучи начальником отдела, она имела возможность достаточно часто получать подтверждение своей правоты, поскольку сотрудницы не решались на открытую конфронтацию, предпочитая лишний раз кивнуть, чем объяснять, почему и в чем именно не права громогласная Ярослава.
