«Точь-в-точь английские туристы, что бесцельно шаркают по церкви в Равенне, рассматривая мозаики…» – невольно подумала Кэтрин Олифент, пока рассеянно сидела за чаем. Но грезы развеялись, и стало ясно, что, конечно же, ни в какой она не в Италии, а шаркающие фигуры вовсе не туристы, а сотрудники окрестных контор, которые отходят с подносами от стойки и устраиваются за столиками, даже взглядом не удостаивая мозаики на стенах. А на них распускали хвосты большие и яркие павлины, каждый в собственной маленькой нише – точно в боковых часовенках старинного собора. Но почему люди с подносами не кланяются и не оставляют на полу в качестве подношений булочки, яйца-пашот и салаты?.. По всей видимости, культ павлинов, если он когда-либо и существовал, пришел в упадок.
Она налила себе еще чашку: чай потемнел и настоялся – как раз такой, как она любит. Кэтрин не чувствовала никакой вины из-за того, что праздно сидит за столиком у окна, глядя, как лучи солнца льются через аметистовые и золотые бордюры витражного окна, а люди кругом поспешно глотают пищу и спешат на поезд домой, поскольку на жизнь зарабатывала рассказами и статьями для женских журналов и вдохновение черпала в повседневной жизни, хотя сама эта жизнь временами бывала довольно крепковата и грубовата и следовало облагообразить ее фантазией – как мясо, которое становится мягче, если его хорошенько отбить.
Кэтрин была невысокой и худенькой и считала (не без удовлетворения), что похожа на Джен Эйр или на викторианскую девочку, которой из-за скарлатины остригли волосы. Ей свойственно было выглядеть чуть растрепанной и небрежной, и нынешняя мода, когда женщины за тридцать могли одеваться как двадцатилетние девушки, носить туфли без каблука и свободные жакеты, а прически иметь такие, словно сами себя постригли маникюрными ножницами, очень даже ее устраивала.
Теперь людские потоки устремились к автобусным остановкам. Понемногу они начали терять гомогенность, распадаться на отдельных людей, – возможно, среди них даже нашлись бы знакомые. Это представлялось гораздо вероятнее (пусть и не так романтично) в Лондоне, чем в Париже, про который говорят, что, если достаточно долго сидеть за столиком уличного кафе, рано или поздно мимо пройдут все, кого когда-либо знал или любил. Ну ведь не все-все-все, думала Кэтрин, такое количество эмоций кого угодно вымотало бы.
Она знала, что Тома, свою нынешнюю любовь, этим вечером точно тут не увидит, ведь он в Африке, изучает примитивное племя, а самым странным было то, что, когда в толпе стали проступать отдельные лица и пришло мгновение кого-то узнать, она заметила двух пожилых антропологов, с которыми как-то познакомилась на собрании научного общества, куда ее водил Том. Антропологи двигались наперекор спешащему потоку, и Кэтрин их даже не вспомнила бы, если бы они не выглядели довольно курьезной парой – как комики в мюзик-холле. Профессор Фэрфекс был худым и высоким, с небольшой, словно скукожившейся головой. По странному стечению обстоятельств племя, которым он занимался, большое значение придавало высушиванию голов, на что не указывал только самый ленивый студент. Спутник Фэрфекса доктор Вер был низеньким и кругленьким – полная ему противоположность.
Кэтрин задумалась, куда бы они могли направляться в такое время да еще против общего людского потока. Возможно, это важно, что два антрополога, чье дело изучать поведение в человеческих сообществах, идут против течения? Она даже не знала, что следует из такого наблюдения, и не попыталась сделать вывод, только еще раз спросила себя: куда они направляются? У любопытства есть не только радости, но и муки, и одна из них, наверное, – неспособность проследить то или иное событие до его логического завершения. Профессор Фэрфекс и доктор Вер еще несколько сот ярдов проталкивались в толпе, а после свернули в переулок и скрылись из виду. Допив чай, Кэтрин неохотно встала и собралась уходить.
