Под розами

– Пойду спать. Не засиживайтесь допоздна. Завтра…

Фраза осталась незаконченной. Казалось, мать вдруг растерялась, глаза у нее затуманились. У меня мелькнула мысль, что я ни разу не видела ее плачущей. Я взяла ее сухую, ледяную руку и поднесла к губам. Она взглянула на меня удивленно, в легком замешательстве, подавляя гримасу отвращения. Между нами такие жесты не в обычае. Почему – неизвестно. Не принято. Такая у нас семья, вот и все. В детстве я этого даже не сознавала. Вряд ли мне этого действительно не хватало. Я не знала, что бывает иначе. Когда я ходила в гости к подругам, то не видела особой разницы. Но может, их родители сдерживали свои порывы в моем присутствии. Из стыдливости. Из скромности. Только встретив Стефана, я вдруг поняла, что это отсутствие проявлений любви не так уж часто встречается, что существуют семьи, где люди касаются друг друга, обнимаются, говорят друг другу ласковые слова.

Наконец она с вымученной улыбкой отняла руку и направилась к двери на террасу. Было уже за полночь. Стефан и дети ушли наверх спать час с лишним назад. А она еще держалась, изо всех сил старалась не уснуть как можно дольше, но теперь это было ни к чему. Ни малейшего шанса, что Поль явится раньше завтрашнего утра. Да и то если соизволит приехать. Он не ответил ни на одно сообщение, ни мое, ни Антуана. Последний раз мы с ним общались три месяца назад. Но это дело обычное. Брат всегда был недоступен, когда у него выходил новый фильм. И когда писал, тоже. Не говоря уж про съемки, монтаж и постпродакшн. В общем, возникал он в нашей жизни редко, периодами, и всегда мельком, словно неохотно. Как будто в наказание себе, неизвестно за что. По большей части мы узнавали о его делах из газет, по радио, иногда даже по телевизору, но такое случалось довольно редко: его фильмы, как правило, в программах о культуре представляли актеры. Мать умоляла нас не сердиться. Жизнь Поля во многом была для нее загадкой, но она понимала по крайней мере одно: что, когда он пишет свои сценарии, ему нужно сосредоточиться. Что ему нужна энергия, которую он затем пустит в ход для производства и финансирования фильма. Что съемки и монтаж – это бездна, пожирающая все. И как он выкладывается на промоушене, и как тревожится, когда результат его трудов выходит на экраны. И наконец, как это все его истощает, неважно, провал или успех, и как ему тогда необходимо уйти в себя, собраться с силами, дать созреть следующему фильму. Если, конечно, он, наоборот, не затевает театральную постановку – театр нравился ему все больше, но, казалось, поглощал его точно так же, хотя на спектаклях его присутствия вроде бы не требовалось; в такие месяцы он тоже не подавал признаков жизни. Да, наша мать все это понимала. Лучше, чем мы с Антуаном: в конце концов, у нас тоже своя насыщенная, изнурительная профессиональная жизнь, к которой у меня добавляется выматывающий семейный быт, дети, муж и изрядная часть домашних хлопот, а у Антуана – какая-то малопонятная личная жизнь, он, правда, свирепо охраняет ее от чужих глаз, но подозреваю, что она бурная. И все же. Мог бы на сей раз сделать исключение, думала я. Сообщить, что намерен делать. Или хотя бы подтвердить, что получил от нас всю информацию, где на первом месте стояла мамина надежда, что он приедет несмотря ни на что. Конечно, шансов, что он примет ее во внимание, было мало. Он нас вообще не особо принимал во внимание.

Мама захлопнула дверь. Я знаком попросила ее не закрывать – мы с Антуаном пока не собирались ложиться. На улице тепло, и мы еще не раз будем ходить туда-сюда между террасой и кухней – взять себе бутылку вина, вытряхнуть пепельницу, поискать чего-нибудь пожевать – остатки цыпленка, пакет чипсов, печенье. Но она дверь все-таки закрыла, чтобы не было сквозняка. Со сквозняками она воевала не на жизнь, а на смерть. Всегда, даже в разгар лета. Пока я жила здесь, мы с ней часто ругались из-за этого. Мне больше всего нравилось ощущать движение воздуха в комнатах, я ненавидела чувствовать себя запертой в герметично закрытом доме. Она от этого с ума сходила. Все за мной закрывала. Везде, даже когда я была в собственной комнате. Входила и, ни слова не говоря, устремлялась к окну. Устранив зло резким, гневным жестом, удалялась, не удостоив меня ни объяснением, ни даже взглядом. Не знаю, почему она так ненавидела сквозняки, даже самые теплые, даже самые легкие. Думаю, она и сама не смогла бы объяснить. Какая-то невесть откуда взявшаяся фобия, что-то заложенное в ней с самого детства, быть может унаследованное от родителей. Сквозняки в доме были абсолютным злом. В этом, как и во многом другом, они с отцом были согласны. Туда же, наверное, нужно отнести и проблему ставней. Родители закрывали их, едва стемнеет, а иногда даже днем, если летом было очень жарко. Мне казалось, что я живу в склепе. Казалось, что меня хоронят заживо.