Бывший капитан милиции Коля Елагин, надев свой старый брезентовый рыболовный бушлат с капюшоном, уже полчаса наблюдал за пивной, расположенной на улице под названием Нижняя, где-то на задворках центра Москвы. Обидно было то, что стоял он, как пацан, самолично в засаде, ожидая интересующих его людей. Без помощников, без связи и даже без законных оснований вести наблюдение.
Коля нелегально, в порядке небольшой, но квалифицированной помощи (насколько мог ее оказать бывшим уркам, не теряя к себе уважения, бывший капитан милиции) служил интересам юридической фирмы «Шпис и Прен», учрежденной пару месяцев назад бывшим его постоянным клиентом, многократно задержанным и дважды осужденным, Левой Шписом. Шпис – это была его кличка. Прен – фамилия. Настоящая. Но друзья звали Шписом, потому в названии фирмы это слово стояло первым.
Лева, всегда бывший жуликом, теперь набрал ребят с адвокатским опытом, и вот, стал недосягаем. Это совпало с тем, что Колю Елагина вначале отстранили, а затем и уволили со службы. Отвратительная была история, шумная, с обвинениями в превышении полномочий и попыткой заведения уголовного дела. Но до суда не дошло. Елагин старался больше не рассуждать на эту тему. А то пришлось бы задуматься, зачем Шпис прибегает к его услугам. Может, еще одна подставка? Чтоб уж совсем прикончить законным способом, втянув во что-нибудь подстроенное по заказу? Поэтому он предпочитал считать, что Лева тут ни при чем. Скорее всего, так и было. Просто сменилось начальство, кто-то использовал этот момент для сведения счетов, его и отстранили. Удобный был момент. В прошлом у Коли было много конфликтов с руководством, собственное мнение… Это тоже причина. Кто-то ловко использовал всё, любую мелочь.
Зимней ночью в парке Дружбы у «Речного Вокзала» ему подстроили большую драку с кричащей где-то в середине толпы женщиной, и когда он, не удержавшись, полез выручать, в него выстрелили. Он лежал на морозе долго, но кто-то обнаружил его, вытащил на Ленинградское шоссе, и вызвал «Скорую». А утром рядом с тем местом, где он лежал, нашли труп. Стреляли из его оружия, но Коля не помнил этого… не помнил. Не стрелял он. Доказать ничего не смогли, ни за, ни против. Назвали самообороной. И под огромным нажимом уволили. Он догадывался, чья это работа. Но ничего тогда противопоставить не смог.
На единственного своего работодателя, Шписа, Елагин грешить не хотел. То, что было прежде – дело прошлое. Работа такая. Все же, у капитана жена, родители старые. Кормить их надо. Демократия уже успела напугать его не на шутку. Елагин не был готов к такому. Весь его двадцатилетний советский опыт протестовал. Родная милиция поступила с ним скверно, а Лева дал работу. Ну и ладно. Теперь лучше не сомневаться.
На этой мысли Елагин увидел тех, кого ждал. Двух мужиков, направлявшихся к пивной. Один из них был Мамтеев, конюх с ипподрома. Единственная пока зацепка в поисках. Дело заключалось в том, что пропал один из двух Левиных компаньонов, по фамилии Сорока, и капитану было поручено узнать хоть что-то. У блатных никакой информации не было.
– Может, забухал, – сказал ему Лева, неприятно улыбаясь. – С кем не случается, все не святые. Может, у бабы. Но ты мне его найди.
Лева заметно опасался чего-то, капитан сразу заметил. Значит, есть основания.
Что ж, его дело маленькое. Мамтеева ему назвали знакомые ребята из отделения, работавшего по ипподрому. Про Сороку они тоже сказали, сразу. Того нашли сегодня утром, всего несколько часов назад, с удавкой на шее в кустах позади одной из рысистых конюшен. Но никаких заявлений его брат – видимо, единственный близкий родственник, с которым сразу и созвонились – писать не захотел: отказался, сославшись на полную уверенность в самоубийстве беспрерывно игравшего в тотализаторе Сороки. С другими делами, находившимися в работе в следственном отделе, это тоже не стыковалось. Выходило, что сам себе удавку затянул. И никаких вопросов. Поэтому и дело заводить не будут. Кому нужен безнадежный висяк?.. Ипподром – это место, где и покруче дела не заводили. Заключение было такое, что владелец двух процветающих оптовых складов Сорока проигрался в тотализаторе и покончил с собой. А с Мамтеевым пытались было поначалу говорить по-нормальному, потому что удавка была сыромятная, новая, из ремня, который только что привезли в конюшню, где он работал и где с утра был один, но он послал всех: ничего не видел и не знаю, и всё. Так что, единственным подозреваемым мог бы быть пока что именно он, но это в том случае, если бы завели дело об убийстве. А оно заведено не было.
