I
Когда поезд дальнего следования подполз к московскому вокзалу, одинокий пассажир хватился, что потерял карманный ножик. Пока по проходу гремели чемоданы, он перетряхивал матрасы, а найдя пропажу, увидел, что в вагоне ни души, и эта пустота его подавила: он оробел соваться на перрон, по которому текла мимо окон приодетая толпа.
Он уже не знал, зачем приехал в город, где злобные граффити щерились на него с заборов битый час, пока поезд полз по застройке и в конце концов вдвинулся в вокзал, как в футляр, похожий на гроб. Он, пятидесятилетний электрик из небольшого городка, уже осознал, что явился на чужую планету и очнулся среди потревоженного муравейника, где надо было действовать, а как именно, он не знал.
Вагон, замусоренный пакетами, огрызками, пустыми бутылками, напоминал судно, потерпевшее крушение, и на видном месте у титана красовалась кожаная кепка, чересчур фасонная для плацкарта, манкируемого богатой публикой. Одинокий пассажир вспомнил и ее владельца, мужичка с начальственными повадками – тот время от времени что-то выговаривал задумчивому спутнику, который всю дорогу просидел, уставившись на доску портативных шахмат.
Одинокий пассажир подобрал кепку, заглянул в пустое купе проводников и отправился к выходу, думая отдать находку по дороге, но, расслышав ругань на перроне, передумал. У двери в тамбур стоял субтильный молодой человек в толстовке-худи и таращил бараньи глаза на проводницу, пока та, выпятив грудь, нагло выплевывала:
– Забрали твою сумку: красная, эмблема желтая. Откуда я знаю – приметы не сказали!
– Имей совесть, – вмешался пассажир, который заметил такую сумку под столиком в купе. – Она у тебя в головах.
Проводница метнулась в вагон и, налетев на пассажира, едва не повалила его на пол. Разыгралась безобразная сцена, подтянулись зеваки, и справедливость восторжествовала. Проводница, пойманная с поличным, отдала сумку, скрылась в вагоне и задраила дверь. Пока одинокий пассажир, не сомневавшийся, что вороватая тетка наложит лапу на кепку, раздумывал, куда ее девать, молодой человек переминался рядом.
– Спасибо, – он тряхнул спасенным имуществом. – Хотите домашнего сала?
Одинокий пассажир правда был голоден. Он согласился и, не раздумывая, нахлобучил кепку поверх рыбацкого картуза, дабы вернувшийся владелец понял, что вещь не присвоена, а выставлена для обзора.
Скоро новые знакомцы сидели на парапете у путей, под циклопическим дебаркадером, обращавшим вниз подкладку каркаса в виде паутины из балок и перекрытий, и ели бутерброды с жестким, как подошва, салом. Молодой человек – его звали Максимом – рассказывал, что в живет в Москве пару лет, и раньше ему не фартило, но сейчас его приятель замутил потрясающую тему с мутной конторой, способной обернуться золотым дном. Теперь Максим снимал комнату у сумасшедшего деда, по соседству с этим Эльдорадо, и планировал внедрится в контору кем угодно – хоть уборщиком, хоть мальчиком на побегушках.
А с чем, поинтересовался Максим, явился в Москву его заступник?
Заступник, которого звали Алексеем Ивановичем, пожал плечами. Он еще не взял в толк диагноз, озвученный ему поликлиническим врачом, и стыдился сознаться, что его вытолкнула в Москву не угроза конца, а реакция жены, которая, услышав, что у мужа рак, десять минут спустя хвасталась кабачковой лозой, приносящей рекордные урожаи. Разъяренный Алексей Иванович тогда выбросил все кабачки, включая трехлитровую банку с патиссонами, разорвавшуюся в мусоропроводе, как снаряд, а потом выбранил жену, запугал напарника и, уязвленный, подался в Москву. В дороге им двигала обида, но сейчас, остыв, он сам не понимал, что за коленце выкинул сгоряча.
– В больницу я приехал, – брякнул он.
